Анатолий Ким - Сбор грибов под музыку Баха

ГЭНДЗИРО. Эти слова означали лишь то, очевидно, что отец ТАНДЗИ действительно хотел, чтобы сын стал музыкантом. Но в Японии до того, как мальчик был отвезен в Англию, никто с ним музыкой не занимался. Об этом и речь не заходила. А если надо было бы, то я мог, конечно, заняться с мальчиком. Хоть я и считал, что такому маленькому ребенку еще вредно заниматься музыкой и об этом даже думать не стоит. Однако мой старший брат решил по-своему. Я уверен, что он отвез мальчика к англичанину с целью, чтобы тот сделал из ТАНДЗИ музыканта.

ВЕЗАЛЛИ. Если все так и было и никто не учил мальчика музыке – то никак не мог бы он самостоятельно сыграть на инструменте. Да еще и Баха! Такого быть не может, потому что не может быть никогда!

ЭЙБРАХАМС. Но мы играем сегодня мистерию не для того, чтобы по привычке прежних дней говорить неправду ради достижения каких-то своих целей… По законам полифонии лживость чувств в музыке исключается. И в хоре нашем не должно быть фальшивых голосов. Так вот, я еще раз заявляю: он у меня в доме начал играть самостоятельно в три года. И я не берусь объяснить, чем был вызван подобный феномен.

РАФАЭЛЛА (мягко). И все же мальчика кто-то должен был научить играть… Иначе как бы он мог воспроизвести по памяти, хотя бы и приблизительно, сложное клавирное рондо – подумать только – в три года?

ВЕЗАЛЛИ. Вот и я утверждаю, что это невозможно.

РАФАЭЛЛА. Но я-то утверждаю как раз обратное, милый мой! Это так и было. Но кто-то должен был научить его играть. До того как он в первый раз самостоятельно попытался исполнить рондо – кто-то должен был научить его играть.

ОБЕЗЬЯНА РЕДИН. Мне он говорил, когда я спрашивал у него о том же самом: «Не знаю. Но я почему-то тогда мог делать это».

ТАНДЗИ. Я и сейчас готов повторить те же слова.

ВЕЗАЛЛИ. Повторить слова не трудно. Но если…

РАФАЭЛЛА (перебивая). Однажды моя приходящая домработница, филиппинка ТИНА, совершенно сразила меня своей выходкой. Когда я за что-то разбранила ее, упрекая, что она не сделала того, о чем я просила и чего ей не хотелось делать, – она вдруг сбегала в свою комнатку, что была рядом с кухней, достала из своего сундучка бамбуковую флейту, которую привезла с собой, принесла ее на кухню и протянула мне со словами: «А ну, синьора, сыграйте-ка на ней!» – «Да ты что, ТИНА, с ума сошла? Как это я на ней сыграю, если не умею?» – отвечала я. Словом, я попалась на удочку и выказала себя невеждой, не знающей ШЕКСПИРА. Но это получилось не потому, что я действительно не знала его и не читала или не видела на сцене «Гамлета», нет. Я опростоволосилась потому, что не полагала, ну никак не полагала, что наша некрасивая, темная, как нефть, ТИНА тоже знает ШЕКСПИРА! Об этом, то есть о том, что она тоже знает ШЕКСПИРА, я догадалась только тогда, когда ТИНА, с величественным и одновременно ехидным выражением на лице, завершила сцену сакраментальными словами: «А почему вы думаете, синьора, что на мне можно играть?»

Поэтому, мой милый, не надо было проживать свою единственную жизнь с нелепой мыслью, что если тебе что-нибудь покажется невозможным, то это и на самом деле невозможно. Все было возможным, Себастиано! Но для того чтобы сделать что-нибудь невозможное, надо было, чтобы кто-нибудь научил, как это сделать.

ОБЕЗЬЯНА РЕДИН. Когда я стал прослушивать кассеты, мне пришло в голову, что для того, чтобы шестилетний ребенок мог исполнить Баха на таком уровне, человеческая порода должна была бы измениться. И человеческий мир надо было бы возвести на ступень выше, чем он есть, чтобы несомненно поверить тому, что такое действительно возможно.

ТАНДЗИ (вскрикивает). Почему не поверить? Почему невозможно? Ведь все, что я исполнил в Англии, в доме маэстро, он сам записал, держа микрофон перед инструментом, на котором я играл! Иногда там, на кассете, вы могли даже слышать, как дышит мой учитель! Он курил, у него было хриплое дыхание.

ТИНА. Конечно, моя госпожа была красавицей, а я была некрасивой. Она была графиней, очень богатой, а я была простая филиппинка и совсем небогатая. Меня выписали с острова Боракаи в Рим, потому что я была дешевая прислуга. Ну вот, при всем этом, скажу я вам, у меня тоже было кое-какое счастье в жизни. Скажем, в том, что была я некрасивой… Не окажись я такой, окажись красивой – да меня тут же отослали бы в Манилу, в портовый район, и сделали бы из меня проститутку! А так – я прожила восемнадцать лет в доме графини, на виа Коммози, и мне было хорошо. А потом, когда я вернулась на Филиппины и снова стала жить в своей деревне на Боракаи, мне даже никто не верил, что в Италии я ездила на рынок с шофером, что он таскал за мною корзину, что бывали приемы, на которые заявлялось человек по сто, и тогда мне давали в помощь еще пятерых, и я всеми командовала и за все отвечала.

ОБЕЗЬЯНА РЕДИН. Хриплое дыхание действительно прослушивалось в некоторых местах пленки!

ТАНДЗИ (радостно). Вот видите!

РАФАЭЛЛА. Мальчик, мы верим, что это ты играл, что дыхание твоего учителя парило над твоей музыкой, словно бережно опекая ее. Он занимался с тобой особым, небывалым способом, безо всякой нотной грамоты и без всякого обучения исполнительской технике. Ты овладел игрой, не зная даже, как какая нота называется, не зная, что надлежит сделать, чтобы звук инструмента получился живым, сочным, исполненным глубины. Тебе никто ничего не говорил, не объяснял. Ты только слушал то, что играл маэстро, и смотрел при этом, что происходило с его правой рукою, с левой – и затем все это мог уже воспроизвести на инструменте.

ТАНДЗИ. Все так и происходило, графиня.

РАФАЭЛЛА. Несомненно, ТАНДЗИ! Но чтобы все так происходило, надо было предварительно уметь играть, очень и очень хорошо играть. Понимаешь? Великолепно уметь играть. Чтобы с первого раза повторить вслед за учителем тот или иной пассаж клавирного концерта – для этого ученик должен быть на таком уровне, когда нет уже никаких проблем с исполнением. Воспроизвести звук определенного музыкального качества – это непросто, мой мальчик. Расстояние между кончиком пальца и клавишей, которой палец касается, у каждого музыканта как бы свое – в том существует огромная разница! И чем большее пространство, наполненное таинственными чувствами, преодолевает палец музыканта, тем насыщеннее и красивей получается звук. А самый короткий, самый примитивный путь пальца к моменту соприкосновения его с клавишей дает звук тупой и мертвый, страшный своим внешним сходством с музыкальным звуком. Так призрак человека страшен, когда он похож на существовавший оригинал. И ты ведь понимаешь: для того чтобы почувствовать качество звуков, извлекаемых из инструмента, за ним надо посидеть и потрудиться с достаточным усердием многие годы. Но как все это удалось, если тебе было – смешно даже подумать – всего шесть лет, когда ты стал в совершенстве исполнять сложные опусы самого СЕБАСТИАНА БАХА…