Анатолий Ким - Сбор грибов под музыку Баха

Вот поэтому от минуты прискорбного созерцания старухою своих розовых прелестей молодости я мгновенно перелетаю к тому драматическому моменту, когда укушенная за палец ЭЛОИЗА догоняет в холле сумрачного аристократического дома совершенного голого, мокрого, дрожащего от холода и дикого внутреннего напряжения двухлетнего японского самурая. Ибо дух этого ребенка, как я угадываю теперь, был поистине самурайским.

ТАНДЗИ. Как интересно услышать о себе подобные вещи и даже как бы увидеть себя глазами каких-то неведомых свидетелей своей жизни. Это как посмотреть чужое кино – тот самый кинофильм, который есть у каждого, кто когда-нибудь жил на свете, и который будет демонстрироваться в темноте бесконечного киносеанса – до скончания веков, когда «времени больше не будет».

У маленького мальчика, которого на коленях держал отец, голова была под черной, накрывавшей его до самых плеч вязаной шапочкой-«ниндзя», на ней спереди имелась оставленная для глаз дыра. Отец не догадался стянуть эту шапочку с ребенка, хотя тому было душно и жарко перед ярко пылающим камином. Узеньким коленям мальчика, затянутым в зеленые колготки, стало нестерпимо горячо вблизи огня, и мальчик тихонько заныл. Однако отец по-прежнему не обращал на него внимания и разговаривал с сэром ЭЙБРАХАМСОМ, который сидел в кресле напротив, и у того на лице, освещенном беглым каминным пламенем, было его постоянное и неизменное выражение. Как будто он взял в рот и держал там комочек чего-то кислого, от чего избавиться пока что никак нельзя, и сэр ЭЙБРАХАМС решил вытерпеть все до конца, проявляя надлежащую благовоспитанность и выдержку. По отношению к собеседнику он был подчеркнуто вежлив, терпелив и предельно внимателен.

Но дело в том, что, помимо этого внутреннего кино, для каждого, кто жил на свете, сеансы происходят неизвестно где и в какое время, невесть в каком кинотеатре, – помимо видимых движущихся картин ярко отмерцавшего и затем угасшего земного мира, мне доступно было еще и нечто особенное – я в и д е л м у з ы к у. Скачет горным ручьем по каменистым уступам. Стремительно летит над самой землею, повторяя все немыслимые изгибы узкой дорожки, с двух сторон поросшей зелеными кустами. Или вот она – стоит и покачивается на краю высокого обрыва, нет, не собирается ничего сделать страшного, это просто игра такая у нее: девушка, молоденькая, стройная, словно готовится куда-то лететь, репетирует полет – и она стоит на краю обрыва и машет руками, словно крыльями. И вдруг, следующим номером опуса, вместо обещанного полета она бежит вприпрыжку, и внезапно приостанавливается, и кружится, как бы обнимая руками ветер. Да, МУЗЫКА здесь – прехорошенькая молодая девушка…

С самого нежного возраста был я захвачен светлой печалью, созерцая одиночество МУЗЫКИ. Когда она звучит – кроме нее, нет никого, ничего. Если даже сотни музыкантов ее исполняют, а тысячи слушателей ей внимают – МУЗЫКА является им, звучит, но все равно она существует сама по себе и никому не принадлежит – ни музыканту, ни слушателю, ни даже самому композитору. Затем она улетает. МУЗЫКА – бродячий ангел, обитающий где-то в другом мире и случайно, по неизвестным нам причинам, иногда залетающий и в наш мир. Когда я был маленьким, я непосредственно видел этого АНГЕЛА МУЗЫКИ. Он приближался ко мне, входил в меня – и тогда я начинал играть. Вернее – это он играл моими руками.

ЭЙБРАХАМС. Никакого сговора у меня с его отцом не было – чтобы уродовать, значит, малыша и делать из него вундеркинда. Об обучении мальчика музыке вообще речь не заходила. (Он сам стал поначалу приходить в студию, где я два часа ежедневно играл Баха, и, сидя в кресле за моей спиною, как завороженный слушал мою игру…) ИДЗАВА ничем не объяснил свою более чем странную просьбу – оставить у меня в доме двухлетнего сына. Вот дословно весь мой разговор с доктором ИДЗАВОЙ.

– Сэр ЭЙБРАХАМС, пользуясь вашим давним расположением, я хочу обратиться к вам с просьбой, исполнить которую, если честно признаться, мне самому представляется почти невозможным… Однако и отказ невозможен, потому что никто на свете, кроме вас, сэр, не сможет помочь мне. Вот этот малыш, мой сын, должен остаться здесь и побыть с вами. Для него это единственный шанс выжить, поверьте мне.

И более мой друг ничем не дополнил своего объяснения.

– Сам же я вместе с женою, которая скоро должна родить еще одного ребенка, вынужден по делам нашей фирмы «ТОКЭЙ» отправиться в Южную Америку.

– Простите, мистер ИДЗАВА. Но вы же знаете, я холостяк, детей у меня никогда не было и я не умею с ними обращаться.

Это было первое, что пришло мне в голову в ответ на столь неожиданную просьбу моего японского друга.

– Об этом не стоит беспокоиться. Надо только найти воспитательницу. Я уже нашел ее через бюро по найму работников. Она может приходить каждый день, начиная уже с завтрашнего утра.

– Но что я должен делать с вашим сыном?

– Ровным счетом ничего. Все будет делать воспитательница. Вы же только предоставляете кров моему сыну и будете выплачивать его воспитательнице ежемесячное жалованье из тех денег, что оставлю я на годовое содержание мальчика.

– Где он у вас находился, откуда вы его теперь привезли, доктор ИДЗАВА? – поинтересовался я, чтобы как-то скрыть свое замешательство.

– Из дома, прямо из Токио. Прилетел сегодня утренним самолетом. И сегодня же вечером, к сожалению, я должен отправиться в Буэнос-Айрес. Жена моя уже там, я с ней успел переговорить по телефону. Чувствует она себя не очень хорошо, очевидно, скоро будут роды. Мне надо спешить.

– Что ж, не смею вас задерживать, тем более, что настало время моих вечерних музыкальных занятий. Не знаю только, как нам быть при тех обстоятельствах, что вы собираетесь отбыть сегодня вечером, а ваша няня готова появиться только завтра утром. Извините, но я в доме сейчас нахожусь совершенно один. Что делают с двухлетними джентльменами, когда их надо укладывать спать, я не знаю. Мне еще никогда не приходилось держать в руках ни ночного горшка, ни соски…

У меня еще была слабая надежда, что японец позволил себе эксцентрическую шутку, этот странный доктор ИДЗАВА, и все сейчас завершится тем, что мы оба сдержанно улыбнемся и вновь расстанемся на какое-то продолжительное время. Однако все вышло не так.

– Предвидя подобное затруднение, я договорился с мисс ЭЛОИЗОЙ ШПАНГОУТТ, так зовут воспитательницу. И она может начать прямо с сегодняшнего вечера, с пяти часов. А сейчас… – японец посмотрел на свои швейцарские часы, усыпанные бриллиантами, – без двадцати пять.

– Очень хорошо. Вы, я вижу, и на самом деле все предусмотрели, доктор ИДЗАВА. Но в пять часов я должен сидеть за инструментом, вы же знаете.