Ирина Критская - И коей мерой меряете. Часть 1. Алька

© Ирина Критская, 2021

ISBN 978-5-4493-2365-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В последнее время, особенно по ночам я часто слышу твой голос, моя родная. И тогда – я не то, что просыпаюсь, я как-то перезагружаюсь, что ли, если выражаться современным языком. И тогда я встречаю Мастера Мер…

Мастер Мер похож на доброго сказочника. У него пышные усы, серые глаза, большие натруженные руки и слегка сутулая спина. На нем безрукавка из неизвестного мне меха и мягкая широкополая шляпа. Я вижу раннее утро, среди громады туманных облаков уже просыпается Солнце, и заросли белых роз покрываются хрустальными капельками. В своей мастерской (или это весовая, скорее) Мастер не спит, он сидит за столом и не спеша допивает из фарфоровой чашки последние глотки чая.

Потом он кряхтя встает, натягивает ажурные нарукавники и подходит к Весам.

Если присмотреться – это даже не весы. Вернее, не совсем весы. Старинный механизм из темного тяжелого металла похож на весы, конечно, но что-то в нем не так.

Одна чаша у весов очень большая, глубокая, точно бабушкин медный таз для варенья. Она начищена до блеска. Вторая же – совсем крошечная, с наперсток, ну, или может быть с кофейную чашечку. Черная, матовая, вылитая из того же металла она упруго подрагивает, пружинит. Но самое чудное в механизме – это раструб. Он из совершенно другого материала, как будто присланного из иного мира. Материал похож на сталь, и раструб зияет своим разинутым блестящим ртом, вызывая изумление, страх и смятение.

– Так, так, так. Ну, ну, ну…

Мастер бережно подкручивает маленький болтик, трогает большую чашу, она, раз качнувшись, останавливается точно напротив маленькой.

– Ну вот, все работает. А это – что еще такое?

Мастер недовольно осматривает раструб. Он запачкан чем-то, субстанция похожа на темный гречишный мед, наполовину разбавленный смолой.

– Опять черной мерой меряли. Ох грехи… грехи.

Начисто протерев раструб мягкой фланелькой, ухмыляясь в пушистые усы, Мастер Мер распахивает дверь весовой. В неё врывается радостный свет, и свежий ветерок, смешанный с розовым ароматом колышет седые пряди, выбившиеся из-под шляпы.

Вот, наконец, первый посетитель. Кто-то большой и почти прозрачный боком протиснулся в дверь весовой, слегка подзастряв в ней. Странно… Такой невесомый, он должен был просочиться, даже пролиться, как вода в оставленную щель. Но нет.

Человек, или, скорее его тень, тащит за собой огромный мешок, набитый разноцветными шарами. Их так много, что мешок не закрывается и пушистые, как пуховые клубки шары выпрыгивают из него, мячиками скачут по гладкому светлому полу Весовой.

Мастер улыбается и, с трудом наклоняясь, помогает собирать рассыпанное.

– Ну! Давай, добрый человек, разгружай уж. Постарался на славу, милый.

Тень, подняв мощными руками мешок, вывалила в большую чашу шары. Они заполнили ее с верхом и не поместились. Он стал заталкивать их, но шары упруго пружинили и никак не хотели слушаться. Мастер достал из сундука короб, и они вместе с тенью, беззлобно поругиваясь, уложили туда все. Короб взгромоздили на весы, и, отдуваясь, выпрямились.

– Ну, давай уж, доставай, не бойся. Вон сколько добра принес, чего тебе страшиться то?

Тень, съежилась, уменьшилась почти наполовину и разжала кулак. В побелевшей от напряжения руке лежал маленький серенький шарик. От него исходил странный запах, то ли серы, то ли аммиака. Осторожно положив его в маленькую чашу, тень зажмурила глаза и не увидела, как весы дрогнули, таз с яркими шарами покачнулся и взмыл вверх, а маленькая чаша, тяжело и неуклонно, потянула стрелку на себя.

И тут, в раструб хлынула жидкость – жуткая, темная, липкая. Она, в одну секунду, покрыла тень толстым слоем, и смыла её куда-то вниз, в открывшийся черный лаз внизу.

– Эх, грехи, грехи…

Мастер Мер вздохнул, и пошел намочить фланелевую тряпочку…

Я не знаю, снилось ли мне это, или я видела все взаправду… Но чувство несправедливости Меры никогда не покидает меня…

– Ушлаааа. Ушлааааааа… Ушлааааааааааа!

В дырку, образовавшуюся под воротами, между черными от времени, досками и серой, прожаренной на солнце землей смотрит заплаканный зеленый глазик. Кудрявая, рыжая головенка тоже пролезла бы под ворота без труда, но кто-то очень сильный тянет за ножки в обратную сторону, и у малышки пролезть – ну, никак не получается.

Поэтому, она упирается из последних сил, и, стараясь, как можно громче крикнуть, звонко верещит:

– Ушла…

Голосок срывается, но звенит. Сонные куры, дремотно ковыряющиеся в пыли на насквозь пронизанной солнцем деревенской улочке пугаются, пырскают крыльями, поднимая серые легкие облачка.

– Ушлааааааа.

Та, что ушла – стройная, черноволосая красотка, облегченно вздохнув, легко пробежала до следующего переулка, оставляя точечные следы от тоненьких каблучков.

– Вот, поросенок! Ни шагу не дает ступить. Всю душу вынула уже.

Каждое утро история повторяется. Молодая мама собирается на работу «хвосты крутить» быкам на ферме (она закончила Ленинградский зоотехнический), а дочурка не отпускает ее ни на шаг, плачет так, что аж захлебывается. Потом крепко вцепляется в мамин подол и кричит звонко и жалобно.

Малышке кажется, что всё это неправильно. Что она просто плохо просит, и если закричать погромче – мама останется. Мама, наконец, поймет, как болит животик, никак не заживающий после перенесённого голода. И как страшно, что снова с неба грянет огонь, погаснет свет и посыплется со стен колючая, как иголки, штукатурка.

***

Шел 1946 год. В деревеньке под Балашовом маме с дочкой, выбравшимся из Ленинграда, было уже легче, всё горе осталось там, далеко позади. Больше не терзало противное, изматывающее чувство голода, и малышка даже начала капризничать, надувать губки, если её заставляли пить теплое и противное парное молоко.

Тихая река, ласковая, теплая медленно тянула темную воду вдоль обрывистых берегов, поросших ивами и черемухой. На песчаном берегу Аня с малышкой проводили свободное время, пытаясь забыть, отвлечься, больше не вспоминать… А Алька постепенно крепла! Ей уже не надо было вставать на четвереньки, чтобы перелезть через малюсенький холмик песка. Кривые ножки все увереннее несли худенькое тельце, и, через год, в худеньком, но живом и здоровом ребенке не угадывался маленький, лысенький уродец с большим животом.