Наталия Терентьева - Сибирский папа

Я читала всю ночь, не ложилась спать, уснула за ноутбуком, проспала школу, не пошла на уроки, Рыжика выгуляли родители, думая, что раз я не встаю, то, значит, мне никуда сегодня не нужно. А я спала-спала, и когда проснулась, поняла, что я сегодня – другой человек. Я буду спасать нашу планету, потому что кто-то должен ее спасать.

Я очень быстро нашла себе соратников – в других странах их оказалось даже больше, чем у нас. Пришлось срочно подтягивать английский, на который я до этого плевала. Наверное, у меня все-таки есть крупицы родительского мощного интеллекта – врожденные и благоприобретенные. Поэтому я быстренько разобралась в логике английской грамматики, совершенно простой и банальной (склонений, спряжений нет и – ура!), в том, какие слова нужны для плотного, интересного, плодотворного общения, а что – просто муть, не нужная никому. Четверка по английскому быстро и автоматически превратилась в пятерку, хотя меня это волновало и волнует меньше всего.

Последний раз меня дома спрашивали (и выслушали до конца ответ!), какие у меня оценки, много лет назад, когда у меня была тройка по рисованию и папа подрисовывал страшненьким зайцам, которых я рисовала, смешные и трогательные ушки, а кривым елочкам – красивые бантики и шарики, и наша строгая, неподступная учительница, которую родители между собой по секрету звали Акула Гниловна, смилостивилась и поставила мне четыре по рисованию и три по математике – чтобы урегулировать баланс во Вселенной и заставить моих ученых родителей прийти на собрание, помыть ей окна, еще что-то сделать. Они, разумеется, не пришли. Но началка быстро закончилась, а в средней школе у нас была изумительная, моя любимейшая математичка, которая давала такие интересные задачи, что заинтересовалась даже я, до этого равнодушная хорошистка, и стала ездить на олимпиады по математике.

Вадюша с Валюшей успокоились – рисования больше нет, по математике – то, что надо в нашей семье. А когда очнулись и поняли, что ни математиком, ни физиком, ни арфисткой я не буду, то… нисколечко не расстроились, а даже обрадовались. Ведь я собираюсь поступать в МГУ на географический факультет! А он рядом с физфаком и биофаком. И вообще там островок настоящей науки, там работают хорошие люди, великолепные, самые лучшие педагоги, истово и неистово (великий наш язык!) занимающиеся наукой. Что еще надо? География, так география. Экология – просто прекрасно! Не глубоко научно, конечно, зато гуманно и имеет большой судьбоносный смысл для всей планеты. Поскольку мои мама и папа, как настоящие физики, привыкли мыслить либо в атомарном, либо в планетарном масштабе, и эти два измерения удивительным образом сливаются у них в одно – космическое, бесконечное, совершенно грандиозное, то мое решение спасать планету им очень понравилось.

– Маняша! – Папа обнял меня. – Я ведь совсем не ревную, ты не думай. Езжай куда хочешь. Но, пожалуйста, не водись там с Кащеем.

– С чего ты решил, что он едет?

– Если ты едешь, то и он рядом нарисуется, вот увидишь.

– Что тебе в нем не нравится?

– Он красивый, но карьерист.

– У него только волосы красивые, пап, и глаза.

– Этого достаточно для такой хорошей девочки, как ты. Он больше не спрашивал, не рассчитываю ли я на Нобелевскую премию?

Я засмеялась:

– Больше нет.

– Может, отстанет? – с надеждой спросил папа.

– Пап, это обидно. Что, меня нельзя просто так любить, без твоей Нобелевской премии?

– Можно, Маняша, можно, ты же прекрасна! Как твоя мама.

– Я на тебя похожа, пап, на твой нос. – Я провела по папиному носу, крупноватому, но правильному, ровному, с тонко очерченными ноздрями.

– Да, да, дочка. – Папа еще крепче меня обнял. – Но такие карьеристы, как Кащей, никого, кроме себя и своей карьеры, не любят.

– За ним девочки гоняются, пап, почему Кащеем-то он у тебя вдруг стал?

– Вон, звонит, – кивнул мне папа на фотографию, высветившуюся у меня на экране. – Кащей в молодости, и точка. Хитрющий.

– Когда ты выходишь из эмпирей, папочка, – хмыкнула я, – то оказываешься таким наблюдательным! – Я ненароком сбросила звонок, послав автоматический ответ: «Не могу сейчас говорить».

– У вас всё хорошо? – В комнату заглянула мама, взявшаяся мыть несчастного Антипа, который укусить маму не может и только страдает от мытья, умоляюще глядя мне (мне! – не маме!) в глаза. Моя мама, никогда не повышающая голос, отличается мягкостью обращения и завидной твердостью характера.

– Обсуждаем женихов, – пояснила я маме.

– Ладно, погрейте там что-нибудь поесть. Вареники были старые… те… с дачи… – кивнула мама, явно думая о чем-то своем. Потому что если она пошла мыть Антипа, совершенно чистого, чистоплотного, домашнего кота, (который последний раз выходил на улицу неделю назад на даче, посидел задумчиво у крыльца и вернулся обратно), то это значит, что у нее зреет какое-то невероятно изящное решение, и ей надо побыть одной, без второй половины своего мозга, без моего папы.

– А про Гену-баритона ничего не хочешь узнать? – поддела я папу.

– Очень хочу. Но пойдем, и правда, сварим вареники. В холодную воду класть, да?

– В горячую, пап! Ты же физик, ты что! В холодной слипнутся!

– Да? – так удивился папа, что я от внезапно накатившей нежности прижалась к его спине.

Вот какой чудак-человек, ведь это всё искренне! Что хорошо с моими родителями – они как дети – те, которые еще не знают многих законов окружающего мира. Как они могли такими остаться, прожив по сорок лет и двадцать из них как минимум прожив физиками? Не знаю. Но я знаю, что это всё правда.

Вот неужели он не хочет вкусно есть, как все? Я зареклась готовить в нашем доме. Классе в седьмом я неожиданно полюбила готовить. Читала в школе на скучных уроках рецепты, сохраняла их, пробовала что-то стряпать, заменяя манкой всякие загадочные ингредиенты вроде «сарго», бабушкиным вареньем – все свежие фрукты, которые нужно было класть в пироги зимой, солеными огурцами – авокадо, яйцами – диковинные утиные печенки и еще что-то, что даже с объяснением было непонятно и недоступно. Мама с папой быстро съедали то, что я приготовила, а потом брали из шкафа сушки, наливали себе огромный чайник невкусного, вчера утром спитого чая и отправлялись, довольные, в свою комнату, искать самое красивое решение какой-нибудь задачи. И никогда – никогда! – не удивлялись, меня не хвалили, бабушке не рассказывали, какая я умница, и, самое главное, утром никогда не помнили, что вчера вечером я приготовила на ужин.

И я готовить перестала, тем более, что в начале восьмого класса у меня в школе появились одновременно два ухажера – друзья Трясов и Панюськин, оба видные, яркие, оба чуть-чуть ку-ку, так бывает очень часто – смотришь на парня, ах, какой красивый, думаешь, а начинает говорить – всё. Ку-ку из города Баку. Бакинцы тут ни при чем, это просто присказка моей мамы. Они с папой придумывают что-то вроде этого, и оба хохочут от всей души, как будто им двенадцать лет. Я в таких случаях, даже если мне и смешно, не смеюсь до последнего – из принципа. Иногда не выдерживаю, потому что мама как начинает смеяться, то может смеяться по-настоящему до слез, а Вадюша прекращает обычно смеяться раньше, ему уже не так смешно, но он хочет, чтобы смеялась его любимая Валюша, моя хорошая и любимая мама, и он повторяет и повторяет свою или ее собственную шутку, от которой маму вдруг так разобрало. И они хохочут, а я смотрю на них молча и радуюсь.