Юрий Окунев - Кенотаф

Иван был оживлен, энергичен и внешне даже весел, словно и не случилась московская трагедия, о которой еще днем он рассказал Семену. Шутил, наливал всем рюмки водки, сам много пил с шутейными бытовыми тостами, ни слова о политике. Соня поддерживала настроение беззаботного веселья, сновала вместе с домработницей между кухней и гостиной, пополняя стол всё новыми закусками.

Единственный серьезный тост был поздравительным: Семена избрали в Ленинградский городской совет депутатов трудящихся – так теперь в соответствии с новой Сталинской Конституцией назывался бывший Совет рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. Иван сказал:

– Большая честь и доверие оказаны тебе, Сема, партией – поздравляю от всей души. Чем больше будет в наших советских органах власти таких образованных трудяг, как ты, тем быстрее мы будем продвигаться к построению коммунистического общества.

Говорили о работе, вспоминали забавные ситуации. Соня рассмешила всех рассказом о пациентке, которую поначалу в лицо не узнала, но потом, когда та разделась и легла в гинекологическое кресло, сразу вспомнила и сказала: «Что же ты, Марьяночка, так долго не приходила?» Семен рассказал курьезную историю о том, как в его институте решали проблему шума в текстильных цехах на основе опыта борьбы с грохотом в танках. Иван вдруг спросил Ольгу:

– Как поживает твой научный руководитель Жирмунский?

– Виктор Максимович, к сожалению, в опале… После ареста в 35-м…

– Да, наслышаны… Не смог оценить классовый подход к литературе…

– В его научной области, немецкой диалектологии, нелегко найти классовый подход, – вступилась за учителя Ольга.

– Он сам-то из каких? – продолжил свою линию Иван.

– Отец Виктора Максимовича – известный врач оториноларинголог из семьи еврейских купцов первой гильдии, а мать из семьи фабрикантов из Двинска.

– Вот видишь, к чему приводит непролетарское происхождение, особенно в случае лиц еврейской национальности, – пошутил Иван и продолжил, словно прерывая линию разговора без политики: – Кстати, не кажется ли вам, друзья мои, что среди врагов народа многовато евреев?

– Вот уж никак не могу с тобой, Ваня, согласиться, – возразил Семен. – По-моему, критерии враждебной партии деятельности никак не пересекаются с национальностью обвиняемых. В этом случае, позволь так выразиться, имеет место вполне непредвзятый интернациональный подход.

– Интернационал – это хорошо, это то, за что мы боролись, – согласился Иван. – А вот Надежде Константиновне Крупской сдается, что начинает показывать рожки великодержавный шовинизм… Дескать, у коммунистов появилось ругательное слово «жид»…

– Ты, Ваня, на отпор напрашиваешься… Мало ли что сдается Надежде Константиновне в ее почти семьдесят, – воскликнула Соня. – Если бы она не была женой Ленина, ты бы и внимания не обратил на подобный, извини, бред. Я, еврейка, ничего такого не вижу… Нет этого…

– Согласен, Сонечка, с тобой, – сказал Семен. – Вот только что был здесь Лион Фейхтвангер. У этого писателя была уникальная возможность беспристрастно сравнить отношение к евреям в стране социализма и в буржуазных странах. Вывод его однозначен: социализм и советская власть решили еврейский вопрос и полностью устранили из общественной жизни антисемитизм.

– Да ну, ладно, товарищи евреи, не горячитесь… В споре с вами я всегда на лопатках. Не видите признаков антисемитизма – и слава богу. Вероятно, у меня своеобразная аберрация зрительно-мыслительной системы. Тем не менее разделяю ваши аплодисменты писателю Фейхтвангеру. Хочу сказать вам, Олечка и Сема, важную вещь… От меня и Сонечки…

Иван согнал с лица добродушную улыбку, посуровел, помрачнел:

– Давайте помянем великого большевика и прекрасного человека, друга моего Григория Константиновича Орджоникидзе, партийный псевдоним – Серго.

Поднял рюмку, выпил, не чокаясь… А потом подошел к телефону, накрыл его большой мягкой подушкой, включил радио, снова подсел к своим и тихо рассказал о встрече и беседе с Серго за неделю до его смерти.

Серго – рассказывал Иван – был ближайшим другом Сталина, они познакомились в камере Баиловской тюрьмы в Баку еще за 10 лет до революции. С тех пор всегда были вместе, всегда были единомышленниками. Серго был со Сталиным на «ты» и называл его Коба – редкая привилегия… Ивану показалось, что ныне это не так, что у Серго со Сталиным возникли разногласия по кадровой политике партии. Серго не хотел мириться с попытками НКВД создать представление о массовом вредительстве в промышленности. Он пытался защитить сотрудников своего наркомата, арестованных НКВД без его согласия. Не всегда ему это удавалось. Вот и своего старшего брата Папулию не сумел уберечь от ареста. Правда, по словам Серго, Папулия действительно когда-то был сторонником Троцкого. В общем, у Ивана создалось впечатление, что Серго не соглашался с политикой уничтожения старых большевистских кадров. Однако Сталин назначил его главным докладчиком на предстоящем февральском пленуме ЦК, посвященном развертыванию тотальных репрессий против троцкистов и их сторонников. «Не думаю, что Серго был по душе этот доклад. Думаю, что у него были расхождения с Политбюро и руководством НКВД по этому вопросу, – говорил Иван друзьям и сам себя спрашивал: – Не в этом ли загадка неожиданной смерти Серго? Ведь я его видел за неделю совершенно здоровым 50-летним мужчиной…»

Во время рассказа Ивана какая-то напряженная, угрожающая тишина нависла над столом, уставленным выпивкой и закусками. Тишина, контрастно прерываемая громким вещанием диктора из репродуктора. Крамольный финал этого рассказа был ужасен – Иван намекает, что Серго преднамеренно убили или вынудили убить себя, чтобы расчистить путь к террору… Но Иван сменил тему, давая возможность Ольге и Семену прийти в себя от его загадочных откровений:

– Короче, друзья, мы с Сонечкой и Виленом через две недели уезжаем в Красноярск. Меня там уже ждут, буду работать, как я вам и говорил, начальником цеха на новом заводе. Соня найдет работу легко – там квалифицированных врачей остро не хватает. Вилен пойдет доучиваться в школу. Эту квартиру сдаю райкому партии, в Красноярске мы получаем отдельную квартиру в заводском городке. Короче, всё в порядке будет… Только… только вас не будет хватать…

Иван встал, давая понять, что не хотел бы слышать соболезнований и уговоров остаться. Он отошел к эркеру, взял из пачки на столике папиросу и знаком подозвал Семена – мол, давай перекурим.

Из окон трехстворчатого эркера открывался вид на Неву и всю набережную со шпилем Петропавловского собора вдали. Закурили… Обширный эркер отделял их от остального пространства гостиной, создавал иллюзию уединенности.