Ольга Амалфеева - Вирус турбулентности. Сборник рассказов

Блондинка поморщилась: "Хоть бы чем-то лицо прикрыл. Люди вокруг. Как можно думать только о себе?" Она возмущенно нахмурила лоб, еще раз украдкой покосилась на пару: "Такой неопрятный. Как она терпит? Я бы не смогла с таким жить". Она повернулась к своему спутнику. Тот, все так же закрыв глаза, таращил голубую медицинскую маску в потолок.

Она с удовольствием и гордостью прошлась взглядом по безупречно белому вороту рубашки и запонкам, счастливо вздохнула и просунула руку между его коленями. Он, не открывая глаз, улыбнулся. Она тоже улыбнулась в ответ, и, уткнувшись лбом во вкусно пахнущее плечо, оглянулась на пару слева.

Толстяк неожиданно закончил брызгаться, притянул кудрявую голову своей бессловесной женщины и поцеловал в висок. Она весело взглянула и, крутанувшись, навалилась на него спиной. Тот прижал ее голову плотнее к своему двойному подбородку, второй рукой подхватил под грудь и уставился в просвет под шторкой.

Свет потух, под крылом зачертились голубые и рыжие вздрагивающие линии. Блондинка придвинулась к окну. Полосы плыли, разворачиваясь в дороги, границы кварталов и площадей. Ленты огней поднимались все выше – самолет снижался.

Красиво.

Она нежно посмотрела на своего спутника и боднула его бумажной щекой в нос:

– Нужно было послушать тебя и сесть у иллюминатора.

– – – – -

– Слышь, глянь, дверь закрылась?

– Я не вижу.

– Трудно посмотреть?

– Да не вижу же, сказал.

– Тише, мальчики, ещё ходят.

– Ушастая.

– Тише, говорю.

Вдалеке громыхнула тяжелая дверь, эхо трескуче прокатилось по длинной анфиладе и, споткнувшись о дверной косяк, в нише которого замер посеревший от напряжения бюст, схлопнулось в торцевой зале.

– Уши заложило.

– Сейчас на сигнализацию ставить будут. Тише, – он замер, шевелились только губы. – Считай. Раз. Два. Три. Ещё подождать.

Все молчали. Сигнализация мерно пропищала три раза, затем раздался длинный гудок, перешедший в редкое тихое посвистывание. До залы доходили лишь отсветы размеренного мигания лампочки в конце открытой череды коридоров и залов.

Богиня отняла руку от лица и обернулась

– Смотрите, как красиво.

Сквозь плотную густую синь панорамного окна-арки, просачивались молодые звезды.

– Темнеть стало поздно. Я особенно прекрасна на этом фоне, – Богиня подняла руки к свету и, прищурившись, наклонила голову, пытаясь положить в ладонь самую острую связку лучей.

– Да ты вообще выгодно стоишь. Сплошной фотофон. В фас – туманы, звезды, город за окном, слева – обои шелковые, а справа зайдешь – там я стою, – он широко улыбнулся. – Слезь пожалуйста, – добавил быстро, сняв улыбку, через плечо, сидевшей на его руках нимфе. – Слышь, брат, опусти пониже, – кивнул, выглянув из-за её спины, юноше-близнецу справа от себя. – Давай, опускай ниже.

Братья согнулись ниже и, синхронно припав на колено, одним замедленным взмахом опустили сцепленные руки ближе к полу. Как только ножка сидевшей на живой качели нимфы коснулась постамента, она, не подняв головы и не сделав ни одного усилия прикрыть обнаженную грудь, неслышно, бесплотно, бестелесно скользнула с подножия на пол и, мгновенно и бесшумно переместившись в угол, замерла в той же позе благого молчания и стыдливой грации, с какой сидела на руках сокурсников-амуров.

– Мальчики, руки разомните.

– Богиня, я готов.

– Брат, так недолжно нам себя вести.

– Послушай, не встревай. И брось свой гекзамЕтр. Меня тошнит от твоей правильности. Не знал бы тебя с рождения, стукнул. Я на два месяца старше. По замыслу. А её, – он кивнул в угол, – нам вообще подсадили в последний момент вместо лаврового венка. Мы венок лавровый должны были нести, да что-то не так с руками вышло, и теперь вот с тем же отсутствием напряжения в спине нимфу таскаем.

Он пристально посмотрел в угол, потом на брата.

– Тебе вообще из-за неё ничего не видно, что ты её защищаешь? Вцепилась тебе в волосы и держит, как репей. А ты терпишь. Триста лет в лицо тебе тычет, хоть бы повернулась раз.

– Ты не понимаешь, она боится.

– Может, уронить её для острастки разок?

– Жалко её. Все на грудь таращатся. А у неё лишней складки нет прикрыться, два жалкие лоскутка, и те – каменные.

Себя пожалей: спереди – так всё достоинство при тебе, а сзади зайдёшь – крылья стрекозиные с фестончиками. Что с таким делать? Несварение одно.

– Что плачешься. Как бог великолепен, – младший показал рукой на брата, а потом, медленно повернувшись, осмотрел в зеркале себя. – Я восхищаюсь ей. Такая неземная. Воздушная. Глаз не подымет.

– Глаза не обязательно, попу бы периодически поднимала – у меня руки затекают, – старший между делом добравшись до богининых ног, осторожно оглаживал аккуратные ноготочки в римской сандалии.

– Ладно, брат. Ты же амур, небожитель. Всё, что ниже пояса, – это аллегория, символ. Надо ж понимать.

Неугомонный внимательно посмотрел вниз:

– Да? Ты ему объясни, что он символ. Где этот скульптор, что наваял, а бы с ним поговорил.

– Это сложно. Умер он, творец.

– А я не жалуюсь. Я – прекрасна, – Богиня отняла из рук мятежного сына Адониса ступню и картинно повела головой, открывая снежную белизну ключиц и шеи. – Тебя сегодня обсмотрели с ног до головы, вот ты и злишься. Ты ж, поди, хотел, чтоб тебе в глаза заглянули.

– Примитивная человечья психология.

– Ну да обычная, мраморная. Ишь, понахватался.

– Недосягаемы, белы, чисты и вечны. И вечно ждёшь, кто б душу заглянул, – продекламировал в потолок младший, углом венка выцарапывавший сердечки на ренессансных обоях.

– Да ладно тебе, – богиня коленкой ткнула сидящего у её ног старшего, – больные точки всех мраморных. Угадала же? Особенно та, с распухшим носом.

– Каким носом?

– Да не притворяйся. Рыдала тут, в черных очках. Очки темные, а нос краснющий, и всё течет. Фу.

– Чего тебе "фу"?

– Держать себя в руках надо. Распущенные такие. Надушенные, разодетые и распущенные.

– Тебе-то откуда знать, как себя обуздывать. Тебе всё нипочем. Ты ж каменная.

– Ты тоже не теплокровный, однако прыти не занимать, – быстро посмотрев на амура, Богиня ткнула пальцем в терявшуюся в сумерках противоположную стену:

– На него посмотрела – рыдала, на этого, – махнула рукой под потолок галереи, – рыдала, по ней проплыла, – неопределенным жестом повернула кисть в сторону замеревшей нимфы, – глаза опустила. Меня с удовольствием разглядывала – бусы теребила, губу прикусила, а по тебе пробежалась – раскраснелась. Как пыль стирая по всем взглядом провела, а на тебе замерла – посмотрела.