Ольга Амалфеева - Вирус турбулентности. Сборник рассказов

– ТЫ откуда видела, – стих амур.

– Профессиональное. Генетика. Они ж испокон веков к нам плакаться ходят. Крики, лесть, слёзы – я в этом разбираюсь.

– Не рыдала она на меня, – глухо отозвалась шуршанием дальняя стена. Уставилась, как на птицу дохлую.

– Крыльями не маши – у меня аллергия на перо, пыли натрясёшь.

– Я не виноват, тут места мало, как в кладовке, не взмахнуть.

– И твой гений с размером промазал.

– И жарко мне в кудрях.

– Да. И ей душно стало, жарко. В грудь копьём. У тебя копьё там? Кого вергнешь?

– Не знаю, сам не вижу. Ноги в чем-то вязнут. Чернота

– Во-от. Душно, темно и страшно. И аллергично, – Богиня чихнула.

– Будьте здоровы.

– Хотя ты ничего, вежливый. Сам не выбирал. Всё за тебя решили. Навели мрака. Темно и страшно.

– Даже не рассмотрела толком. Фотографировала с отвращением, – шелестела тьма.

– Это как?

– Близко не подошла. Жёлтого вот не боятся. Руки к нему тянут.

– Тянут потому, что висит высоко: не прогнешься – не запечатлеешь. Ближе бы увидели – не стали подходить. Холодный он, прагматичный. Желтый, ты спуститься не хочешь?

В соседнем зале на краю одной из картин верхнего ряда, болтая ногами, сидел сосредоточенно глядя на свои маячившие ступни, крепкий ангел с вдохновляюще благородным изгибом крыльев.

– Не спустится, думает. Ему завтра опять вверх по облакам идти. Силы бережет.

– Чем он лучше меня? У него вон тоже перья, – затхло пробубнил со стены сумрак.

– Он одет, и в нем сила. Ты на обнаженке всю энергию теряешь.

– Это да. Добавить мне в мышцы мощи, я б о сражениях думал. Духовных, разумеется.

– Хоть малОго позовите. Скучно, – капризно повела то ли плечами, то ли бедрами Богиня.

– Малой, ты фрау эту видел?

С золотистого кивота, поблескивавшего среди картин, легко соскользнул маленький ангел в красном хитоне. Остановился на краю ближайшего постамента. Кивнул. При каждом кивке точечки на его сиятельном венце звенели как бубенчики.

– Видел?

Он кивнул.

– Что она тебе говорила?

Ангел приложил маленькие руки к груди, опустил голову и покачал головой.

– Так я и знала, – Богиня откинулась и сердито посмотрела через окно в даль. Только мне жалуются. Я виновата что ли, что совершенна. И вечно прекрасной буду.

– Ты вдохновляюща, душа моя.

– Если бы они вдыхали, а то сплошные выдохи до икоты, особенно женщины. Люблю красивых мужчин – те только любуются. Я даже пальчик для них у подбородка держу.

– Ты всегда его держишь.

– Внимательней, амур. Для женщин – чтоб не потерять улыбку, для мужчин – чтобы сдержать её.

– Пальчиком?

– Ну конечно.

– Очаровательница.

– Брат, у нас нимфа.

– Что мне нимфа твоя. Слова доброго не скажет. Она вообще слышит что-нибудь, видит? Она вообще знает, что мы существуем?

– Тише.

– Ты, влюбленный, она об тебя ноги вытирает.

– Подойди сюда.

– Сам иди.

– Дайте мне, дай Я с ним поговорю, – с темной стены пахнуло нафталиновой тяжестью, – Застоялся я.

Нимфа ниже опустила голову.

Богиня вскинула подбородок:

– Желтый, ты не снизойдешь? Опять силой меряться будут. Опять подерутся. Прошлый раз моему икроножную скололи. Понимаю, что шрамы украшают, но я как-то за совершенство. Мне ближайшие два года не светит с кем-нибудь другим рядом стоять. Разними их.

– Не подходи, зашибу, – разошелся сын Адониса, – не его это дело. Он у нас по небесной канцелярии. Белый воротничок. Не трогай меня. Не подходи. Маленький, ты хоть не лезь, отойди, задену невзначай. Кому сказал. Уйди. Чего вертишься. Уйди, сказал.

Чего ты в душу лезешь. Ну чего ты смотришь. Всё смотришь. Всё говоришь и говоришь – и никак не скажешь. Да не мельтеши. Иду я, иду. Одна она у меня, понимаешь. Я бы ЕЙ руки свои подставил. Понимаешь? Ей.

Они медленно удалялись по галерее: сильный жилистый амур с торчащими из спины стрекозиными лопастями и безмолвно скользящий на уровне его плеча опоясанный перекрестьями острых крыл отважный маленький ангел с огненным хохолком над светлым лбом.

Сняв темные очки, она упругими сильными шагами, как по облакам, шла вверх по склону, оставляя за спиной тесную затхло свалявшуюся спутанную черноту. Сильными земными шагами уходила от душной провальной ямы, подставляя открытые руки и лицо солнцу, любовалась линиями на ладони и тонкими кистями, периодически подпирая пальчиком правой руки подбородок.

Тихо, не поднимая глаз, подбирала с шеи в прическу выпавший локон, замечая под одеждой мужчин сильные руки, изгиб торса и осознавая их мужественность и её красоту и силу, охраняя в груди маленького ангела с бубенчиками на золотистой голове, сквозь которого, как через солнечный лечебный пластырь, просачивалась жизнь.

– – – – -

Очень странно, если лукавить, и промыслительно, если не зажмуривать глаза, устроена жизнь.

В четверг сидела на скамейке в центре зала Эрмитажа, озиралась кругом, и одна мысль бесконечно шепталась в голове и пульсировала в пространство как радиомаяк: "Что тут делать, если не знаешь библейской истории". К вечеру эта мысль пережилась и уступила место более накатанным.

А рано утром в пятницу, пока сонная, не успев выпить чаю и проснуться, возилась на работе с компьютером, не хотевшим включаться по обычной причине моего безответственного промазывания мимо клавиш, сбоку бесшумно возникла женщина и говорит:

– Я вчера была в Эрмитаже.

– Да, была, – cогласилось равнодушно наблюдавшее до того возню с компьютером моё второе я.

– И я не понимаю, что там делать, если не знаешь библейских сюжетов, – женщина заговорила громче, отрывистей и, отвернувшись от себя, сверкнула возмущенно глазами куда-то выше стеллажей.

Попривыкшая к таким фокусам, но всё же не настолько, чтобы не замечать их, каждый раз проверяя их знаковость на качество, приличное этому званию, я бросила копаться с машиной и встала ровно и параллельно, чтобы не быть неверно понятой, чтобы услышать всё и чтобы тот, кто устраивает такие встречи, увидел, что я опознала вполне, понимаю, что происходит, и готова это принять.

– Вы знаете, – ответила я женщине, – я вчера была в Эрмитаже, и не понимаю, что там делать, если не знаешь библейских сюжетов.

Женщина стала чуть обычнее и перевела на меня взгляд:

– Там на первом этаже выставка. На ней несколько полотен. На самом большом человек шесть что-то делают. Вокруг толпятся люди, и никто из них не знает, что там изображено.

– Они не спрашивают друг друга, что изображено, не потому что стесняются, а потому, что просто не подозревают, что изображено что-то общеизвестное.