Жан-Жан - Блаженная утопия молодости. Только для сумасшедших

Этот краснощекий пройдоха, сукин сын и жулик. Вид книги у меня на груди, которую я ношу на цепочке заместо креста, вызывает у него боязливый трепет перед божественным ликом, который тут же сменяется праведным гневом. Я ссу, и он присоединяется ко мне. Мочеиспускание в раковину – единственное, что делает нас похожими. Он вдрызг пьян, а я вдрызг укурен. Я – потрачен. Сначала я видел струю его желтой мочи, которая боролась с моей, а потом – себя, брошенным на кафельном полу в черно-белую клетку. Все мое состояние и оружие выпало во внешний мир. Мои глаза выпали из глазниц во внешний мир, и поле моего зрения быстро улетучивалось куда-то ввысь, ввысь и ввысь, затемняясь… Потом, когда пришла почти непроглядная темнота, я смог разглядеть, как этот парень ложится рядом со мной, вынырнув извне, и вместе с его появлением все начало становиться на круги своя. Глаза вернулись в глазницы, душа вернулась в тело; вес денег и габариты оружия снова захлестнули карманы, под звуки, которые неосознанно всплывали из памяти. Теперь я снова в норме. В норме. Я – в норме.

Его безостановочная болтовня не дает мне покоя. Из-за нее я не могу сосредоточиться на видении. «Что за книгу ты носишь?.. О, я тоже люблю книги!.. Моя любимая книга – отцы и дети… У меня были проблемы, ну, знаешь, с предками… Когда я был в армии, я перечитывал ее аж 3 раза!.. А ты служил?.. Нет?.. Ты что, не русский мужик, что ли?!..». Русский мужик ли? Нет: человек.

Он продолжает говорить, говорить и вода продолжает разливаться, разливаться. От его губ проистекает река, которая течет ко мне в уши. Она оскверняет меня, иссушает мой водоем, превращает ушные раковины в раковины обыкновенные… Мне кажется, что каждый канал в моих ушах – это сток, и что по каждому стоку течет чья-то жизнь в виде словесной мочи, и что она делает то, от чего мне уже никогда не отмыться. Какое-то время назад я сказал, что мы с ним и на пядь не похожи, и это была чистая правда. Он курит сено, а я курю табак; он страждет учить, а я стражду учиться; он говорит: «нахуй Гуччи!», а я говорю: «виваты Гуччи!». Наконец, я вкладываю песнь в уста немоты, а он немоту в уста, из которых должна вырываться песнь. Его губы неучтивы к материи, и в его сознании поселились дерьмовые строки из дерьмовых книг. Пожалуй, в этом и есть наши главные различия.

5.

Ночи, за окном, удлиняются, и дни становятся короче. Все слишком серьезны к действительности, рухнувшей с неба. Вокруг меня разливаются люди, эти буйволы и быки, устремившие на меня рога свои. Вахитов, с самодельной трибуны, вещает: что буря скоро закончится; что снег оставит дороги; что вьюга – это не вечность; что солнце всходит уже у нас за спиной. Он наставляет, смеется, целует – по кругу.

Ожидая, пока собрание будет окончено, я прогоняю на языке мысли, через которые и объявлю ему свою точку зрения. Я считаю, что русская литература не рождает больше новых смыслов. Набоков и несколько произведений Лимонова – вот, на чем все было закончено. Русская литература – это раздел из истории, который обтекает наше существование. И если Достоевский, сказал бы я, был маленьким человеком в большом мире, то я не должен быть большим человеком в маленьком мире, нет… Я должен стать чем-то абсолютно иным, диаметральным, другим.

Снова и снова я проговариваю, что моя книга заполнит пробелы. Я чувствую, что она родит новые смыслы. Мои символы – это шприцы с кровавым подтеком, выброшенные из окон, а моя книга – это богоматерь цветов, и эти цветы разлетятся по планете Земля всеми цветами радуги. «Пойми, что отсутствие смысла – это тоже один из смыслов, и его нельзя вырезать… ведь их мир… он вытряс из нас все: тело, душу, само наше „Я“. Теперь я гол и я сижу на обочине. Я дожидаюсь первой встречной машины, чтобы броситься ей под колеса».

«Возможно, смерть – величайшая из благодетелей для человечества. Ведь никто из ныне живущих не знает, что там». Эти слова, сказанные Платоном, я слышал не один десяток раз, но, кажется, только сейчас их истинное предназначение не смогло ускользнуть от меня. Мы были рождены, чтобы умереть, и нас вытеснили на окраину времени. Мы встретили здесь Бога, но он лишился мандата. Мы надругались над трупами, вонзив в них копья своих имен. И теперь, если для того, чтобы наконец начать жить, нам нужно сначала умереть – мы умрем; но перед этим, я вынесу нашу предсмертную рапсодию, написанную шприцами вместо ручек и кровью заместо чернил, в мир.

6.

Я задаю себе слишком много лишних вопросов. Патологический внутренний диалог преследует меня всюду, прячась под подушками, в тарелках, за сливным бочком. Мысли – это новый элемент в химической таблице, от которого не спасут даже свинцовые стены. Мысли – это болезнь, и никакие уколы тут не помогут… Я сплю – и мне снятся мои строчки, прыгающие через полярный круг; я ем, но ем, глотая и пережевывая, свои же слова, давно потеряв интерес к иной форме пищи. Депрессия, мысли о самоубийстве и о самопризвании сейчас у всех под кожей. Любое слово, сказанное во вне – подвиг, за который должны полагаться медали и ордена. Несколько лет назад я почти смирился с тем, что все, на что я способен, это относительно безболезненное приспособление к единственному доступному мне образу жизни: учеба ради работы, работа ради самой жизни. Самосожелений и самооправданий во мне было больше, чем воды. Теперь же, та, другая вода никуда и не подевалась, но к этому часу я успел закупиться в супермаркете «666». Я расплатился на кассе своей жалкой душонкой за огненные крылья, как у Люцифера, и за огненный велосипед…

– Зачем ты пишешь книгу? За-че-м? – спрашивает меня старый князь с накладными усами.

Я пишу, отвечаю ему, ради нас всех. Я пишу то, что чувствую каждый день, и эти чувства – люди вокруг, что разливаются по моим венам. Если все пятятся, когда видят дубинки, я выйду вперед и выступлю рупором поколения. Я стану пророком, в эру, когда безбожие прошлось по всем головам. Я приму удар на себя. Я подготовлю мир к тому, что грядет… Пора нам, Вахитов, уничтожить привычный уклад мироздания, воссоздав на его костях новый мировой порядок. До сели невиданное повествование.

7.

Каждый новый день – день для перерождений. Каждая новая жизнь – это весть, упреждающая весть об очередной революции или массовом кровопролитии. Время движется только в одном направлении, и я должен вести записи, чтобы докопаться до сути. Не упускать оттенков, мелких фактов, через которые я и смогу уследить за природой своих изменений. Описывать, не какими именно вижу теперь этот стол, комнату, а какими именно чувствую, синеву этих пустых бутылок/золото этих пустых надписей. Я должен пытать, должен калечить, должен уродовать, изнемогать; я должен кричать, должен молиться, отступать и вновь подступаться, выворачивать себя наизнанку, забираться под кожу, за лобную кость, оттого и блевать и искать себя там, в этой жиже. Я должен, наконец-то,