Жан-Жан - Блаженная утопия молодости. Только для сумасшедших

понять

масштаб и характер своих перемен…

Моя так называемая «болезнь» постепенно отступила. Внешне я остался невредим. Был поврежден лишь мой рассудок, и все, что от него осталось, я закрутил и скурил. Теперь я наконец-то могу довериться самому себе, течению своей жизни, предопределенной последовательностью случайных событий, и всем тем берегам, к каким она меня принесет. Теперь можно ни думать, ни мечтать, ни надеяться. Пусть мысли про женские яичники в виде темно-зеленых рожков и их дулья, исторгающих новые смыслы пулеметными очередями, протиснутся в ящик. Если завтра вдруг начнется война, то я буду искать встречи с американскими бомбами, чтобы красно-белый водород расщепил мое ненавистное триколорное тело, а воздушный массив грейн прист унес меня навсегда с этой грязной земли, раздувая сознание радиоактивным пеплом над каждым из пятидесяти штатов. В сущности, у меня нет больше желания что-либо делать. Я устал, и это информационное поле, вьющееся вокруг, душит. Новости о жалких полуторачасовых интервью рвутся изо всех щелей, сквозь забетонированные дыры, заколоченные ставни окон, и вместе с ними рвутся белые негры, клейменные черной модой, рассыпаясь в этом хлеву, словно околевший навоз с мягкими внутренностями, снег, впитавший сажу промышленного города или сажа, впитавшая снег города и сам город, по которому бродят неприкаянные тени. За тысячи лет своей истории человек оставил после себя так мало прекрасного, изумительного, чистого и невинного, что в наших крыльях уже прорезаются темные перья, и я слышу, слышу, говорю вам, как приближается музыка похоронной процессии – стройный марш одиннадцати миллионов ног, заглушающий песню труб, извещающую, что город был взят – и тот, чей гроб воцаряется во главе колонны на чужих плечах, парит в нем где-то между небом и землей, где-то между нами и ними.

Оттого, что мысли мои больше не облекаются в слова, чаще всего они просто остаются хлопьями тумана. Моя жизнь медленно перетекает в театр, ведь я передал управление кому-то другому. Эти лица: Мимоза I, Мимоза II, Господин Ничтожество, черноволосые двойняшки двулогия мести с узкими разрезами глаз, проплывают по сцене. Эти люди – мертвецы, приставленные к стенке, и их организмы, выбрасывающие DmT в невообразимых количествах вслед мушкетному залпу, – я наблюдаю за их лживыми этюдами с первого ряда, и чувствую безжизненный холод их губ, щек, так, как они сами уже не способны почувствовать.

Несколько раз в день меня навещает Вахитов. Он – лучшее, что всегда во мне было. Он принял мое богатство, сумев его приумножить. Иногда нам суждено разминутся, и я оставляю ему мои руки, чтобы он жил и творил. Необходимо коротать эти визиты в тупом ожидании, пока наши хлопья соприкасаются друг с другом. Я смотрю в зеркало, на этого гения от идиотии. Когда деревянная дверь все же захлопывается со скрипом в два такта, и комната пустеет от чужого присутствия, пустеет и моя голова. Сквозь стены доносится, что все, что мучало меня, осталось в прошлом, – или, вернее, ждет меня в будущем. Пусть это будет еще одной лишней главой в книге моей жизни. Пусть это будет самой важной из глав в этой книге.

8.

Пизда – маленькая дверь в мир больших разочарований. Это фраза гражданина Косты. Мир, говорит он, который все соки из парня может высосать. Все до капли. Вам не потребуется много времени, чтобы понять, что это за тип такой, этот Коста. Но подождтие-ка…

Сегодня, как мне кажется, двадцать какое-то января. Больше я не слежу за календарем. Даты заменили мне сны, и эти сны – островки времени. Сейчас я нахожусь в комнате, в той самой комнате, с которой все и началось; впрочем, вспомнить, началось ли все именно с этой комнаты, или с какой-нибудь другой, не представляется теперь возможным. Я, как и все, вмазан по самые яйца. Ничего такого уж необычного и не происходит, а мне так хорошо, так прекрасно; никакой там лишней хреновины, никаких картинок: так, туман просто, разноцветный водоворот – я в нем, он во мне. Полумрак создается огоньком из баллона со сниженным газом: смесь пропана, бутана и пласта сознания – от каждого по кусочку. Вокруг переливается музыка, перекатывается, вздрагивает и успокаивается. Вокруг существует целая система из обилия самых разных колонок, и потому музыка перемещается из угла в угол, взлетает к потолку, потом падает и отскакивает от стены до стены. Музыка брызжет, изобилует всевозможными оттенками, воцаряется и утверждается в правах своих. И никакой писк, никакой шорох не способен этому воспрепятствовать.

Сначала играет TROUBLE ANDREW. LUV WILL TEAR US APART. Только что я выдал вам информацию, которую необходимо понять. Каждый из нас, кто прежде слышал эту песню, связывает с ней исключительно самые теплые воспоминания: белый дым от майских садов, выкуренных дотла. Синтезаторное вступление подходит к концу; мелодия то удлиняется, то расширяется, съеживается, укорачивается, на горизонте показываются мириады толчков, крохотные звуки, которые должны будут пройти сквозь меня, не задев. Внезапно, музыка приобретает вдруг невиданные размеры: я не могу понять, воцаряется ли здесь музыка или воцаряется призрак? Повсюду слышатся крики, запах гари. Смерть незримо витает над нашими головами. И, если это действительно смерть, то только смерть в Гуччи: с Гуччи косами, в Гуччи плаще, в Гуччи тапках.

Следом играет Rocky. Эти буквы необходимо высечь изумрудной, янтарной и рубиновой краской. Это самый дорогой камень, и ему всех цветов будет мало. И, хотя песня L$D довольно специфична, такая размолвка не может послужить помехой: все любят Rocky; все любят L$D.

Все остальное – вещи довольно посредственные. Разве что Вера и ее обнаженное тело. Этот сон, устилающий действительность. Она была тем огнем, который предвещал нам огромный пожар. Я не знаю, кто именно забрызгал ей платье своей личной, фактически именной жемчужной грязью. Теперь эта грязь будет мерещиться мне повсюду: она свисает с потолка, скатывается со стен, она смотрит на меня со всех сторон, и я ее сторонюсь. Не в пример другим я взволнован; ведь мне-то удалось пережить настоящее приключение. Не то чтобы какая-то одушевленная субстанция, но вполне себе живая история. Я снимался с места на место, перелетал моря, я углублялся в бетонные чащи и каждый раз оставлял позади множество лиц. У меня были женщины, я целовался с мужчинами, но нигде и ни с кем я не мог понять, куда именно дуют эти ветра, куда ведут эти воды, сотни тысяч бумажных кораблей, управляемых течением рек внутри городов. Ни в сторону ли этого момента, ни к этому ли бездыханному трупу, ни в этот ли гудящий музыкой куб полумрака?

Они, эти воры, обносят меня по ночам по приставным лестницам; они желают проникнуть внутрь стен этой комнаты, чтобы собраться здесь воедино под моим инструментом – где руки, где ноги, теперь не разобрать. Не стоит им сейчас сообщать, что их больше ничего не ждет и что им не на что больше надеяться. Пусть скользнет, задевая их, время. Кругом юркают взгляды; красное пятно, ширясь, мелькнуло на потолке – ложное движение, которое дает всем понять: что-то случилось. Это что-то вот-вот появится в одном конце комнаты, покатится кубарем в другой. Оно обдаст мои щиколотки, смахнет ухмылки с чужих лиц, оно дотронется до всех и до каждого, перманентно обращая себя самого и всех нас для другого в ничто и попутно открывая этим людям простую истину. Это что-то внутри, и оно хочет выйти наружу.