Илья Бондаренко - Порча

– Религию, я запрещать не буду, – сказал Лука, – это ширма, которая прикрывает несправедливость. Если людям сказать, что мир на самом деле несправедлив и никакой причинно-следственной связи в нем нет, некоторые могут сильно расстроиться. А расстраиваться в моей стране – первый тяжкий грех. Ты ведь понимаешь, Илья, – он увидел, что я задумался и двинул ребром ладони мне в плечо, – даже если согласиться с местными звездочетами, признав, существование справедливости, то она существует только в их голове. Они мир готовы сломать в местах, где он не подходит под их теории. А ломать мир я никому не позволяю – это второй тяжкий грех. И если кто-то из них случайно со мной не согласится… Ну что ты так смотришь? – Ладно, черт с ними! Они все равно ничего не могут, пусть живут, как хотят! Иначе не только человека придется менять, но и планету. Потому, как сам понимаешь, то ураган снесет половину Африки, то цунами замкнет провода или там сифилис какой-нибудь – лишняя трата времени.

В последние месяцы

Валентина

мной очень недовольна. Сегодня она уже дважды приходила мыть полы, протирать решетки и причитать, что у меня нет совести. Вместо того, чтобы убираться самому, я жду пока пожилая женщина придет и сделает это за меня. О, Пётр и Павел, у меня совершенно нет сил ее отогнать. Все предыдущие попытки от нее избавиться сделали только хуже.

– Ну, вот смотри, другие заключенные убираются, постоянно моют, следят, чтобы постельное белье было свежим, почему же ты такая свинья? – Она смотрит в мое лицо, но видит ли? – Я никогда плохого людям не советовала. Доктора тебе надо позвать…

Я решил, что если она еще хоть раз ко мне заявится, я сбегу и никогда больше не вернусь.

Валентина действительно пришла вечером. Я снова заблокировал решетку, и снова она гремела и орала, чтобы я открыл. Я залез под одеяло и заткнул уши. Почему она так громко стучит в дверь, почему? Она же знает, что я ее вижу, зачем она так грохочет? Я ее боюсь, я, правда, боюсь. Пётр и Павел… меня осталось так мало…

Недавно я расколол зеркало. Оно тяжело выехало из моих рук и всем весом разорвалось об бетонный пол на сотню мелких «я». Они переливались под ногами и растерянно на меня глядели. Что ты наделал? Я смотрел вниз и думал, что если кто-то один за много-за много лет случайно научится любить, он неминуемо полезет на чердак приколачивать дверцу и провалится сквозь стропила. Или будет стоять напротив закрытого магазина, и смотреть, как машины летят по широкому городскому проспекту. И так он одинок в своей любви – машины летят, а он стоит и смотрит, как маленькая собачонка, некуда ему идти и некому сказать слово.

Как же много в мире заблуждений… Это, наверно, вообще самая живучая форма организмов. Они постоянно делятся и умножаются. Они бессмертны. Графики заблуждений похожи на биржевые графики. Миллионы прогнозистов по всему миру пытаются угадать, насколько сильно мы будем заблуждаться завтра.

Когда появился на свет Иисус, называемый Христом, прогнозисты даже не обратили на него внимания, они были убеждены, что не пройдет и сотни лет, как его котировки опустятся до нуля. Новые ценности укатают трендовую кривую, а может и само мессианство.

Так нет же – проходит тысяча лет, уже никто из биржевых спекулянтов не помнит, где стоял Константинополь, а Христа до сих пор покупают. Проходит еще тысяча, возникает интернет, рождаются совсем другие люди с новыми мыслями и интересами, они открывают браузер, а там – он, молодой и суровый.

Но проблема даже не в этом. Нам кажется, что заблуждения, хотя бы поверхностные, можно убить в нас без боли. Ничего подобного! Если в человеке и можно что-то убить без боли, так это любовь к ближнему.

Есть такое слово странное – «бытие» – выронишь однажды из рук обыкновенное зеркало и не слышно звона осколков, ничто острое не падает на ноги, и всю жизнь оно летит, а ты бесконечно ждешь и прислушиваешься…

Особенно тяжело ждать в вытянутой кофте Марка и глядеть на часы Луки, идущие назад.

Так хочется кого-то позвать, но тут только я один, нет даже Петра и абсолютно тихо. А за спиной, как и раньше, – железные нары, стеллаж, табуретка. Вообще-то к стабильности принято стремиться всю жизнь, а я и сам не понял, как достиг.

В последнее время мне требуется помощь. Но люди за окнами всегда слишком заняты, – они ставят капканы, фотографируют голых шлюх, зажигают и тушат пожары, защищают родину, поднимая друг друга на вилы. Я не хочу в этом участвовать. И остаюсь ненужным, невидимым, заключенным.

Я иду по длинному тюремному коридору мимо стальных решеток, выхожу на улицу и смотрю на женщин. Внешняя привлекательность есть у многих, но такой как у Марии нет ни у кого. А даже если у кого-то и есть – они давно уже все в несчастном браке. Я так решил – я не разрушаю муравейники и ласточкины гнезда. Не потому, что верю в карму, в которую я не верю. И не потому, что хочу быть хорошим. Я не хочу быть никем. Просто для меня дико ломать жизнь человека, даже если этот человек – животное. И не потому, что мне жалко их. Мне их не жалко! Я просто так решил и все.

У биржевых спекулянтов, которые отслеживают графики заблуждений, есть фигура, – называется

неудавшийся размах

С некоторых пор это могло бы стать моим именем и фамилией.

Пётр сегодня вышел погулять вместе со мной. На улице вновь зима, и на крестах лежат тяжелые снеговые шапки. Ограды полностью занесены. Только в одном месте, где растут несколько деревьев, ограды не занесло.

Я забыл взять с собой вино. Горячее вино, которое я так люблю пить.

Недавно надзиратели подселили ко мне кота. Я никак не могу понять, зачем они это сделали. Придумать для него имя у меня пока не выходит. Иногда кот гуляет со мной, а когда Валентина начинает ломиться в дверь, он соскакивает со своего места и прячется под нары. Бывает, что он доходит со мной до самого пруда, и потом мы вместе возвращаемся обратно.

Но сегодня он не пошел, думаю, его спугнул Пётр. Он следует сзади в своей шинели. На его маленьком лице покраснел кончик острого носа и на щеках тоже появились красные точки.

– Неужели это правильно, бросать человека, Пётр? Неужели можно раскурочить чужую жизнь и ничего тебе за это не будет?

Звонарь шагает через идеально ровные промежутки времени, как будто за спиной работает метроном.

– Ебаная сука, – хочется мне заорать.

Я орал это уже тысячу раз. Но все равно – ебаная блядь сука!!!

Пётр шмыгает своим красным носом, как будто плачет. Нет, это, видимо, мороз, и одиночество стало снегом. Снег налип на памятники. Пётр говорит, что сегодня они с дочкой лепили снеговика. Она старается делать все, чтобы дочка со мной не общалась.

– Что я тебе сделал, тварь?!