Илья Бондаренко - Порча

Я смотрю на кровать и представляю количество людей, которое на ней зачато. – Половина населения Евфрата и Тигра, часть Средиземноморья, вся северная Европа и Дунай с его могучими ручьями и оттоками. Партнеры юга и партнеры севера, как можем мы поступать друг с другом так нечестно?..

Я лежу на зеленом, каким мог бы изобразить его живописец, песке бухты ногами вперед и, прикрыв глаза, воображаю перевернувшееся море, – волну, которая всех нас погасит. Однако неверным будет утверждение, что волна погасит именно нас, – она погасит тех, которыми мы будем когда-то тогда, нескоро, в момент падения волны, мы же избежим этой участи, поскольку бесконечно меняемся в худшую сторону. К тому же если трактовать падение волны, как нечто плохое, то оно никогда не случается с человеком, который этого плохого ждет или хотя бы допускает сам его факт. Наверное, слово

«счастье»

придумано где-то в этих краях.

Ничто не доставляет столько боли, как воспоминания о нем.

В наши последние с Марией годы не происходило ничего резкого, тихий быт без драк и столкновений. Я знал, что когда-нибудь это простое спокойствие мы будем вспоминать с моей девочкой как лучшее время в жизни. Будем говорить – вот тогда у нас было счастье, а мы не ценили.

Все оказалось иначе. И когда она рассказывала, что влюбилась в мужика, мне еще не было плохо настолько. Хотя в тот момент, я видел, как падают стены, которые мы так долго и трудно строили.

Иногда Пётр приходит помочь мне собрать кое-что из ее вещей. Я передаю их через общих знакомых.

Первые пару месяцев Звонарь не отходил от меня ни на шаг. Он запускал свои нити в самый центр моего мозга и играл ими. Чтобы отвлечься от боли в висках я царапал запястья, большую часть дня проводил распластанным, мучился от бессонницы. Пётр сидел у моей постели. Временами мне казалось, что я начинаю сходить с ума. И в какой-то момент я перестал просить ее вернуться.

Пётр и Павел, я чувствую себя таким несчастным… Единственное, что мне было надо это всего один шанс. Я инвестировал в эту ебаную блядь десять лет своей жизни, а она не дала мне единственного шанса исправить то, что ей не нравилось и любить ее так, как ей хочется. Самое обидное – понимать, что мы всегда хотели одного и того же, а когда мы, наконец, это выяснили, она просто ушла.

Пётр, ответь, каким непроходимым долбоебом надо быть, чтобы увести чужую женщину с чужим ребенком?! Хотя не отвечай, Пётр, не отвечай. Я знаю, что ты со мной всегда согласен. Прочитай мне лучше стихотворение. Прочитай что-нибудь из Марка.

Ни в кого я больше не собираюсь вкладывать и четвертой доли того, что вложил в нее. Понимание боли вложить нельзя! И Пётр утвердительно кивает, – все, что не относится к пониманию боли, является бутафорией.

Я никогда не уеду из этого ненавистного мне города. Просто назло не уеду. Тут деревья мучаются и кусты, потому, что ветер умудряется ломать даже их. Тюремный двор завален ветошью и строительным сором. Здесь все топит все, и ландшафт, в конечном итоге, оказывается со мной солидарен. Если мрак погасить, тут не останется даже мрака.

Сегодня утром Валентина пыталась проникнуть ко мне в клетку. Я чувствовал, что она придет и заранее подсунул под прутья решетки обломок кирпича. Еще немного каменной крошки я напихал в механизм замка. Сам же укрылся с головой одеялами. Она гремела под самым моим ухом и орала, чтобы я ее впустил. Что она единственная, кому я тут нужен. Что она мне как мать и даже лучше матери, потому, что матери бывают разные, а про нее никто за всю жизнь не сказал ни одного плохого слова. Она орала и гремела. Мне казалось, я этого не вынесу, хотелось встать и размозжить свою голову о каменную перегородку. Я заткнул уши и пытался дышать. Я хотел дышать и думать, думать… Под одеялом было абсолютно темно, но я все равно закрыл глаза…

– Уйди! – зверски вопит Городничев, – уйди!

И в следующий миг

я выбрасываю свое тело

из схватки между Лукой и автобусным гопником. Улица абсолютно пуста. Никого. Удары гопника шмякают в лицо Луки, заставляя его сплевывать и шмыгать носом. На четырехпалой руке Городничева – печатка с инициалами. На лице гопника их уже несколько. А мне порядком досталось и с одной и с другой стороны. Но кто-то же должен разнять двух идиотов, которым делить нечего!? Только от битья друг друга по морде, они получают кайф, звериное наслаждение. Наверное, его они и делят. Но с кем разделить мне то, что чувствую я?

Когда я пришел к Городничеву на следующее утро, ожидал увидеть нечто побитое и не опохмеленное, но он был неестественно бодр и помогал соседскому мальчику решить задачу в школьном учебнике. Там фигурировали грузовики, стога сена и расстояния. Ребенок установил локти на потертый стол и засунул пальцы в белые волосы.

– А «сено» – что? – спрашивал он.

– В каком смысле? – недоумевал Лука, – сено – это трава, покошенная трава!

– А что такое «покошенная»?

Городничев наклонился и с сомнением посмотрел ему в глаза.

– Пацан, ты надо мной стебешься?

По виду мальчика было ясно, что стебаться он и не думает, – сидит весь красный и шмыгает носом.

– Ты в поле когда-нибудь ходил? Корову видел?

– Не видел, могу только представить. Наверное…

Лука обернулся на меня и молча покачал головой.

– Поле – это такая широкая поляна, – сказал он спокойно, – а косить траву… – Учитель взял цветочный горшок и нажатием пальца истребил какое-то растение. – Вот! А стог, это когда такого целая куча! Можно косить косой, можно комбайном, хоть ты, конечно, не видел ни того ни другого.

– У меня нет комбайна, у меня только грузовик, – всхлипывал мальчик.

– Вот! – заорал Лука. Грузовик нужен, чтобы это все возить! Понятно? Или не понял нихрена опять?

– Не понимаю, не понимаю! – заорал ученик, – почему их много? Откуда берется много стогов? Поле ведь – одно!!! Зачем много?

– Да перестань, – вмешался я в процесс, – не мучай школьника! Помнишь, мы хотели делать что?

Разгоряченный панень выскочил из-за стола и исчез под звук мелких, удаляющихся шагов. Городничев молча посмотрел сквозь меня в невидимую даль, туда, где стоял холодильник.

Хорошо после драки что-нибудь в тишине попаять. Сегодня мы будем исправлять кассетный диктофон. Это ведь так глупо, когда он записывает и воспроизводит голоса при нажатии кнопки. Любая вещь должна быть живой, и мы будем делать так, чтоб диктофон включался на запись и на воспроизведение, когда он сам сочтет нужным.

В копилке изобретений Городничева уже есть электрическая лампа на солнечной батарее, которая почти не светит; телефон, переворачивающий слова; и главное, чем он нескрываемо гордится, – часы, идущие назад. Он передал их на хранение мне, и я ношу их. Другого времени в моем мире нет. Через пару лет часы аналогичной конструкции можно будет купить в любом часовом магазине, но пока я единственный обладатель такой вещи на земном шаре.