Илья Бондаренко - Порча

Валентина – второй по важности тюремщик, хоть она и не принимает в расчет мнения остальных. Пётр для нее – подсобный рабочий. Она наделена властью заботиться обо мне, как и когда посчитает нужным. С ее слов и эта камера, и эта тюрьма, и я, существуем только благодаря ей. Она постоянно недовольна и всегда отвечает отказом на просьбу передать управление мной Петру или Павлу. Если я выхожу из камеры в ее смену и задерживаюсь в проходе хотя бы на несколько секунд, она сразу старается подойти и высказаться относительно того, что сегодня я делаю не так. Поскольку только она одна знает, как надо. Валентина пережила большую часть заключенных и со всеми обходилась примерно одинаково. Она мощно гремит в дверь, потом впихивает свою грудь в помещение камеры и принимается отчитывать, говоря, что и как заключенный делает неверно. Меня она отчитывает за то, что я пишу и рисую вместо того, чтобы убирать паутину, следить за порядком и вести хозяйство, как это делают остальные. Иногда она с руганью отбирает у меня вещи и приносит их постиранными. Когда ей кажется, что я вот-вот сломаюсь от ее напора, она пробует меня успокоить. Спрашивает, как у меня получаются мои рисунки. Я, действительно, начинаю успокаиваться и объясняю, что когда боль соединяется с электричеством, в темноте возникает образ. Я вижу его и пытаюсь перенести на бумагу. Образы очень хрупкие и ломаются. Моя задача – чинить их и сглаживать. И ненавидеть себя, когда сломанное невозможно восстановить. В этот момент Валентина открывает банку с какими-то солениями и умоляет, чтобы я попробовал хотя бы капельку, каждый раз причитая, что сегодня слишком много уксуса или мало соли. Терпеть ее сложнее, чем остальных, и я стараюсь не питаться вовсе.

Павла я пока еще не видел. Говорят, что он заходит в камеру только единожды, для того, чтобы увести кого-то на казнь. Уже полгода, с тех самых пор, как жена моя меня бросила, и солнце начало палить черным, мне хочется только молиться, чтобы скорее уже пришел Павел и увел меня из этой муки. Ночью я плачу, сжимаю кулаки и призываю его.

Совершенно не помню, и даже не буду предполагать, какая была температура на улице

той весной

когда мы договорились встретиться с Лукой в пятницу в шесть утра.

Он второй день ночевал на соседней улице у своего брата, поскольку его жена имела в этот период месячные. Общаться с ней в ее месячные было опасно. Городничев говорил, что она буквально сатанела, и любое слово могло обернуться потасовкой. Первое время он терпел, но приобретя опыт поражений, решил, что отступление из дома на эти дни – самый разумный выход.

Я шел по камням, пища и громыхая своей телегой. Солнце уже вставало, и легкая занавесь тумана становилась прозрачнее с каждым выдохом.

Мы хотели поплавать на лодке, вытащить что-то из сетей и посмотреть, не появились ли на свободной от затопления части пригорка новые памятники.

Жаловаться друг другу на жизнь для мужчин недостойно не потому, что со стороны это выглядит сопливо. – Я знаю, что за этим последует, – от расстройства мы совершенно точно напьемся до беспамятства, начнем махаться, непьющий брат Луки встанет на колени, умоляя нас остановиться, и в момент, когда я вопросительно на него обернусь, меня отправят в нокаут.

В то время я наблюдал у себя неприятный подростковый нарциссизм. Мне вселяла его Дана. Будучи старше меня на 6 лет, она ровно настолько же была более энергозависимой. Возможно, поэтому наделяла своего юного любовника сверхобаянием, и смотрела в глаза мне с таким вампирическим вожделением, с которым сухая голодная женщина глядит на веселого старшекурсника. Сейчас мне тридцать шесть и я искренне не понимаю, почему она меня так превозносила, ей даже тридцати тогда не было. Я любил ее честно, как только мог. Я любил ее на переднем и на заднем сиденье машины, любил в общественном транспорте и на детской площадке, любил в реке и на всей мебели, на которой только можно было ее, суку, любить. Она по первому моему желанию раздвигала пухлые ляжки и открывала рот, чтобы я засунул ей туда палец, целовала мои руки, стопы, волосы в паху и на голове. Ее любовь делала меня гордым и глупым. Наверное, за это любовь и ценится.

– Люди, – внезапно сказал Лука, – отличаются друг от друга не силой благородства, а силой привязанности к счастью, – если связь человека со счастьем крепка, надо быть с ним всегда настороже.

Я молчал, наверное, целую минуту. Эта сторона оврага оказалась круче, чем та, где мы спускались.

– Когда-то мой отец был счастлив. Он выпивал двести грамм вина каждый день, – продолжил Городничев, приняв молчание за ответ, а я вцепился в куст молодой сильной травы, чтоб не уехать со склона, – но потом он привык к норме счастья в двести грамм, и оно превратилось просто в норму, перестав быть счастьем. Но привязанность к счастью оказалась крепка, она пересилила привязанность к норме. В результате он предпочел отказаться от нормы ради продолжения банкета. Но поскольку за любой банкет кто-то должен платить… Короче говоря, он умер. Точка. Когда я посмотрел вокруг и убедился, что его действительно больше нет, меня стал беспокоить один вопрос – как так получилось, что возник непосредственно я? И обнаружилось, что мир состоит из мужчин и женщин. Все они голодны друг другом. В общем, я стал смотреть, чем бы утолить голод самому, но утолить так, чтобы потом уже никогда не захотелось. И первое время мне действительно не хотелось. Все было хорошо и временами не скучно даже. Но потом я заметил, что у нас не только голод бывает, но и тошнота. Я хочу сказать, что когда у нее, блядь, месячные, я проклинаю свою голову и день, когда туда пришла мысль на ней жениться!

Мы выбрались из оврага и сели на сырую землю. В низине лежала вода. А перед ней возвышались над цветами верхушки памятников. Кресты напоминали антенны на крыше затонувшего крейсера. Тут и там выглядывали из лопухов штыри и фрагменты лабиринта облезлых оград, как будто все это росло на панцире огромного мертвого рака…

– Поотношаться это одно, а институт семьи редко кто заканчивает с отличием, – подытожил Лука, – женщина слишком часто и слишком неадекватно уверенна в том, что единственное назначение мужчины – делать ее счастливой в собственном увечном понимании этого слова. Да и у мужчин не многим креативнее. Отсюда – война, бомбежки, кресты, калека побирается между машин на светофоре, и небо находится там, где мы привыкли его видеть, а не там, где оно должно быть на самом деле. Но запомни, Илья, мое слово и секунду, в которую я его произношу, – когда-нибудь я займусь этой проблемой серьезно!

Солнце вставало… Оно вставало, а мы шли, скрипя расшатанной телегой, в которой находилась свернутая резиновая лодка, и роса с высокой травы шагала нам на штаны.