Илья Бондаренко - Порча

С Лукой

мы познакомились

в момент прыжка со второго этажа общежития ПТУ №29. Неправда, что прыжок был без особой нужды, поскольку окно было распахнуто, а дверь заперта.

Директор ПТУ – нервный усач с впалой щекой не меньше минуты совокуплял ключ с дыркой замка. Но потом он принял решение не открывать эту дверь, поскольку ключ был запущен им по идеальной прямой. Вместо этой двери усач приказал открыть любую другую из тех, что наряду со стеной, образовывали вертикальную часть мира. Впоследствии я прикрепил на нее отрывок одного из стихотворений Марка. Мимо него ходили музыканты, художники и поэты. Они ходили там целыми сутками, ходили, а я все ждал, что кто-то остановится и прочтет эти пять строчек, поскольку во всей остальной стене без них не было никакого смысла. Но все шли мимо, не поднимая головы, и только однажды какой-то неизвестный, то ли дворник, а может новый вахтер, направил взгляд от пола сначала на плинтус, потом на ручку двери, потом на саму дверь. Подойдя ближе, он посмотрел на строчки, и я затаил дыхание…

В каморке за стихотворением Марка находились большие, пахнущие сигаретным дымом, музыкальные колонки, провода и ручки громкости. Лука сказал, что кто-то из музыкантов древности трахался в этой комнате с лже-Дедом Морозом, то есть имел опыт интимного ухаживания за большой ряженой женщиной. Но не за Снегурочкой, – уточнил Лука, – а именно за дедом с посохом, огромным носищем и грудным низким голосом. Почему-то мне кажется, это он и был, – рассказать хотел, а признаться стыдился.

– Скромность, – говорил Лука, – это такой маленький жучок, его почти никогда не видно, узри мы причину всех своих бед, давно бы с ними расправились. – Нужны пестициды и склад, вода и распылитель. Но главное, нужна очередь из дачников, готовых бросить работе тяжелую перчатку вызова.

Все подобные места кончают свою историю одинаково. Как только музыка в колонках угасла, ПТУ №29 в три этажа разобрали до фундамента вместе со всеми его корпусами, окнами и видами из них.

Сотни и сотни азиатов в сапогах из резины начали подступаться к зданию со всех четырех сторон пригорка залитого дождями в тот самый момент, когда неизвестный вахтер или сторож поднял глаза на стихотворение. Некоторые из рабочих падали в воду, вытягивая руки, чтоб ухватиться за выступы гранитных памятников, перемигивались фонарями на касках, стучали кирками и лопатами, выражая солидарность с несчастными и предателями, солидарность с миром вообще. И когда последний азиат, хватаясь за узкое надгробье, сказал – спасибо тебе могила, – этого уже никто не услышал. Поскольку тут давно не было ни меня, ни Луки, которому в любой фразе принципиально мерещилось что-то вроде «на-пе-ре-док сла-бы».

Свое настоящее имя Лука никому не сообщал. Я даже не уверен, что его жена была в курсе, потому что по паспорту он тоже значился гражданином Лукой Городничевым. Я узнал, что это имя подделка – случайно. Как-то раз мы имели неосторожность смешать шампанское и обыкновенный самогон, после чего с Лукой сделался приступ откровенности, а со мной приступ жалости к себе. В итоге мы наплели друг другу такого, о чем нормальные люди не только не рассказывают, но стесняются даже знать. Когда тяжелое похмелье встало перед окном нашей комнаты, я понял, что в обрывках памяти лучше не копаться. Последним воспоминанием, на которое я еще мог, кое-как, согласиться был ноготь с большого пальца, оказавшийся в моем пивном стакане и который я чуть не проглотил. Если ноготь принадлежал Луке, то справедливо будет уточнение, что это ноготь большого пальца левой руки. Поскольку на правой – большой палец отсутствовал. Его отхватило в цеху обойной фабрики, где Городничев проходил стажировку после института.

В жутких лабиринтах бреда мне мерещилось, что ночью мы целовались. На фоне всего вышепережитого, такая мелочь как имя совершенно утратила вес. Я до сих пор прихожу в ужас от возможности его вспомнить, поскольку боюсь вспомнить вместе с именем и всю ночь целиком.

Если верить слухам, в последнее время Лука занимался важным делом отращивания бороды у себя в деревне, забыв о том, как нежно мы с ним когда-то дружили. Эти слухи он распускал про себя сам, чтобы враги снизили градус экзальтации. На деле – готовилось что-то серьезное, способное изменить будущее, то, что касалось каждого человека. А я сидел в своем лагере на окраине Тулы, точно такой, как и раньше, не поменявшись даже в лице. – Так мне сказала Дана, – давнишняя подружка, которую я не шлепал по голой заднице целых десять лет. Ведь все это время я был влюблен в Марию, которая была в миллион миллионов раз лучше и красивее всех этих голых задниц, ног и чулок, которые они натягивали…

Когда проводишь свою

жизнь в заключении

то всякое время года – нехорошо. Особенно трудно, когда на улице светит солнце или оно угасает. В вечерние тихие часы, перед приходом Петра. Тишины становится так много, что она доставляет физическую боль. Ее невозможно спугнуть, она ничего не боится, она огромна, больше всего, что есть на свете, – железных цепей, решеток и коридорного эха. И даже не так, – решетки, железные цепи и эхо – малая часть ее проявления.

Я пытаюсь вспомнить, в какой из моментов жизни она меня абсолютно подчинила… Пятнадцать лет назад, к примеру, мой день начинался так, – я отдергивал зеленую штору и глядел на статичный пейзаж. Движение ему придавали только вороны и ветер. Я надевал старые вещи, пил кофе и выбирался наружу. Туда, где все состояло из людей и вещей им не принадлежащих. Казалось, что любой может подключить себя к этой машине, производящей общество. Надо только вставать пораньше и идти в направлении центра, откуда расходится кругами человеческое волнение.

Однако не так давно мне стала доступна новая истина – к этому общему нечто могут подключиться абсолютно все – инженеры, политики, их охрана, водилы, подъездные попрошайки, чистильщики дорожных знаков и загрязнители придомовых территорий, старухи и гнусные парни, короче говоря, все кроме меня. Они постоянно делают вещи, которые кажутся мне глупыми и в результате получают от этой машины все, что им надо.

Так было с моей женой, с моей девочкой, до тех пор, пока она от меня не ушла. Так происходит с ней теперь и, уверен, будет происходить дальше.

Практически все свое время я провожу в небольшой камере. У меня здесь только мои дела, не касающиеся больше ни одного человека. Я пишу книги и рисую. Ненужные книги. Точно зная, что не получу на них даже отзыва надзирателей. Хотя они всегда радуются и благодарят, когда я им что-то дарю.

В последний год надзирателей у меня три – Пётр, Павел и Валентина. Двое из них периодически сменяют друг друга. Они могли бы делать это через день или два, но обычно они сменяются несколько раз в течение суток. Пётр всегда одет в строгую военную шинель, если, конечно, я не путаю шинель с бушлатом, а бушлат с кителем. Тонкая полоска усов делает его похожим на мафиози. Когда я подхожу к умывальнику и закрываю глаза, чтобы плеснуть в лицо воду, в воображении оживает его маленькое сухое лицо. До сих пор не могу к этому привыкнуть и пугаюсь. Пётр всегда безупречно вежлив и отвечает за пытки.