Елена Оуэнс - Горький вкус соли

– Ах, а потом ещё раз упадёт.

Нина молчала.

«Кто из них главный? В кепке или без? Сил и времени хватит только на одного. Потом начнут бить всей кодлой. Надо бить быстро, сразу и главаря».

Нина подняла голову и сказала:

– Не трогайте меня, а то вам же хуже будет.

– Ой, ой, смотри, как мы испугались, – и пацан в кепке сделал вид, что убегает. Остальные мальчишки загоготали. – А что нам будет? Ты ударишь меня своим маленьким кулачком? – теперь уже вся шайка смеялась, пихая друг друга, чтобы получше видеть смятение пришлой девочки.

– Маленький, да удаленький. Сказала – дай пройти. Мне по делу надо.

– Ишь ты, деловая! – воскликнул он и посмотрел на остальных. – По делу ей! А у нас свои дела, между прочим. И другие улицы свои дела тут не решают без нашего ведома. Так я говорю, пацаны? – и он вопросительно посмотрел на остальных.

– Точно, без нас – никак, – поддакивали мальчишки, подступая к Нине ближе и ближе.

«Эх, была бы наша ватага здесь, я б им показала», – думала она.

Мальчишки окружили Нину вплотную, и кто-то ударил её кулаком в плечо. Нина пошатнулась, вытянула руки вперёд для равновесия и задела главаря шайки.

– Ой, гли-ко, она меня толкнула, – возмутился тот. – Девочка, а девочка, это нехорошо – толкаться! А то я ведь тоже могу, – и теперь он пихнул её в плечо. – И мой друг может толкаться, правда?

Один из пацанов ударил Нину в другое плечо.

Нина что есть мочи закричала:

– Са-а-аш-ка-а!

В этот момент чей-то кулак ударил ей по челюсти, солёный вкус крови тут же наполнил рот. Она со всей силы закатила главарю в глаз, тот охнул, схватился за лицо и сел на корточки.

Пацаны тут же закричали:

– Бей её! – и накинулись на Нину со всех сторон, колотя по спине, груди, животу, плечам. Нина дралась отчаянно, раздавая удары налево и направо, но силы были неравны. Вдруг глухой тычок в лоб вывел её из равновесия, всё поплыло вокруг, на мгновение замедлилось, на глаз закапала кровь, тело стало ватным. Нина с удивлением посмотрела на красные капли, падающие на подол платья: «Эх, платье… Гальке же донашивать…»

Она почувствовала ещё толчок и, падая, успела услышать: «А ну, сволочи, не трожь!».

Они проснулись от гусиного гогота.

– Кто ещё там пожаловал, – проворчал Олег и выглянул из палатки. – Варь, солнце-то уже высоко. Долго мы проспали, однако, – он взял свои штаны и вылез наружу. – Поспи, пока я нам обед сварганю.

Она потянулась и заложила руки за голову. За натянутым брезентом раздался плеск воды. Варя слышала, как в ведре забилась рыба, бряцнул котелок, хрустнули сучья, а следом затрещал и костерок.

«Не помню, когда и высыпалась в последний раз», – подумала она, и воспоминания хлынули мощным потоком.

Последние шесть лет – без просвету на работе, в горьком бабьем одиночестве. Сколько ночей она проплакала в подушку, один бог ведает. Да и не только в подушку.

Муж бросил, ушёл к другой, помоложе, постатней. Нет, не плакала она тогда. Белугой выла. Любила она Стёпку, ох как любила! Полгода не прошло с их развода, как та, молодая, ему ребёночка родила. Вот позору-то было. Значило это, что Степан девку-то обрюхатил, пока ещё на Варе женат был, когда сама она с их Тишкой в животе ходила. Все глаза Варя тогда выплакала. Как никого в магазине нет, уйдет на склад и успокоиться не может. Наревётся, холодной водой с колонки умоется – и домой.

А дома – ещё хуже, тоска вьюгой душу выметает, не оставляя никакой радости. Четверо детей, мал мала меньше. Придёшь – сил нет после двенадцати часов на ногах, падаешь от усталости – а младшие уже спят. Зайдёшь только в светёлки посмотреть на них, покрестишь, поцелуешь – вот и вся материнская любовь. Только старшие, Сашка да Нинка, её дожидаются, супу нальют, про младших расскажут. А у неё, Вари, и слова нет ласкового сказать – утром опять спозаранку вставать. Без рук, без ног упадёт она в кровать – и словно в яму провалится. И так каждый день. Без праздников, без выходных, без отпусков. Утром встаёт – выручка пересчитана, детским почерком ровные стопочки и мешочки подписаны, узелок с едой на работу собран. Сашка вместе с ней просыпался, с петухами. Воды натаскает, печь затопит. Как Варя с мужем разошлись, у Сашки-то детство и закончилось. Для младших он тогда и отцом, и матерью стал, и детишек взял на себя, и хозяйство. Сколько ему было, когда они развелись? Девять, а Нинке – шесть. Так та в восемь лет готовила уже на всю семью, одна с печью управлялась.

У других, в полных семьях, хозяйство: корова, тело́к, свиньи, гуси. А у неё дети – вечно впроголодь. И что тут поделаешь? Работа – по десять-двенадцать часов каждый день. Хозяйством не обзавестись, никакой животинки у них, кроме кошки одной. Зато хоть детей по детдомам не растаскали, хотя уже не раз в школе ей намекали, чтобы согласилась отдать.

«Там им лучше будет, у государства-то за пазухой. Всегда сыты, обуты. А у ваши, Варвара Николаевна, сами видите, разве что не в лаптях ходят. Растите безотцовщину, а государству потом отвечать! По-хорошему вам предлагаем, Варвара Николаевна. Подумайте о детях», – выговаривал ей социальный педагог, не раз приезжавший из города.

Варя всегда молчала, утыкалась взглядом в свои коленки. В конце таких разговоров она через застрявший в горле ком тихо говорила, не поднимая глаз: «Спасибо вам за заботу. Вы уж не утруждайте себя боле, не приезжайте. Справимся мы. Обувка, одёжка есть у ребятни. А случится чего со мной – вот тогда и приезжайте. А покамест обойдёмся. Хоть в лаптях, да не по миру ишшо».

Вот она и корпела на работе в две смены за двоих. Без её работы им было бы не выжить, а желающих на её место – хоть отбавляй. Как же, в селе всего-то десять рабочих мест для женщин, а для таких, как она, с шестью классами, и того меньше: магазин, почта да пекарня. А на лесоповал идти – последнее дело, того и гляди – пришибёт.

Варя села, стала потихоньку одеваться.

Когда она плакать-то перестала? Год, поди, слёзы лила. Думала, что ничего хуже и быть не может. Да только не так всё было: отревелась – и стало ещё хуже. Слёзы высохли, и будто сама она вся высохла. Ни слезинки не осталось, ничего. Одна пустота. Будто и души не осталось. Чёрная дыра тоски навалилась и засасывала, засасывала каждый день. И конца, и края той тоски видать не было. Сил не хватало ни жить, ни работать. Опостылело всё так, хоть руки на себя накладывай. Ежели бы не дети, наложила бы. А дети есть – деваться некуда. Хочешь не хочешь, а живи.

В палатку просочилась тонкая струйка дыма, неся с собой вкусный запах ухи. Варя уже заплетала косу, когда в проёме показался Олег.

– Встаёшь? – спросил он. – Ушица скоро будет. Давай, подтягивайся, – и опять исчез.

Как она могла не полюбить его? Каштановые кудри, длинные ресницы, смешные веснушки, рассыпавшиеся на переносице и скулах, будто говоря, мол, ты на рост и силу-то не смотри, такой же я, как и все парни, – может, и сильный, может, и резкий, да всё тот ещё, озорной, да так же, как и все, до простой ласки охочий. Чего только одна его улыбка стоила! Редкая, правда, – она успела заметить, что на людях он вообще не улыбается, почти не разговаривает. А главное, сам он в неё влюбился, будто мальчишка. Встречает из магазина, провожает до дома, телогрейкой своей плечи ей накрывает, точно не разведёнка она с четырьмя детьми, а девица какая. И ведь полно в леспромхозе незамужних, он мог бы за любой приударить, двадцать девять только – все девки для него. Ан нет, на неё он запал в её почти сорок. Бывают же сказки…