Елена Оуэнс - Горький вкус соли

– Девять, – ответил Витя.

– Да я не тебя спрашиваю. Навряд ли ты сам себе в глаза выстрелил. Уголовная ответственность у нас в стране с двенадцати лет. Твоя поджига выстрелила? – спросил фельдшер, обращаясь к Серёге.

– Нет.

– Чья?

– Моя, – ответил Гришка.

– Тебе сколько лет?

– Двенадцать.

Все опять замолчали.

– Даже и не знаю, что с тобой делать. По-хорошему в милицию тебя надо сдать. Да ведь пропадёшь ты после этого. Что делать-то мне, спрашиваю вас?

– Отпустите их, товарищ доктор, – сказал вдруг Витя. – Мы никому ничего не скажем, обещаем.

– Так я же должен на вас отчёт составить и заявление написать в милицию, дурачьё! Меня ж самого, это… Дело на меня завести могут за недонесение в органы о совершённом преступлении!

«Думай, думай, садовая твоя башка, выручай брата, если ничего не надумаешь, в тюрьму же его заберут», – напряжённо соображал Витя.

– А вы скажите, что я сам сделал поджигу и сам же и выстрелил себе в лицо, – взмолился Витя.

– Что за чушь! Вы что меня за дурака тут держите? Кто этому поверит? – возразил Андрей Сергеевич, тяжело вздохнул и закрыл лицо руками.

– Ну бывает же, что случайно. Чихнул и случайно выстрелил. А в милицию я с вами поеду, а их отпустим, – продолжал Витя всё тем же заискивающим тоном: – Ну, пожалуйста, дяденька-доктор, отпустите их, это я во всём виноват. Сам любопытный, вот и напоролся на поджигу, Гришка тут ни при чём.

– Что же мне делать с вами, что же делать? – Андрей Сергеевич потёр лицо.

– Вы же сами сказали, что глаза быстро заживут. Я могу повязку снять – никто и не узнает, – чуть ли не плача уже проронил Витя и потянулся одной рукой к бинтам, а другой всё так же продолжал сжимать халат доктора.

– Нет, нет! – испугался Андрей Сергеевич. – Только повязку не снимай, хорошо? И швы тебе наложить надо как можно скорей, а то я заболтался со всеми вами тут.

Он поднялся с корточек, держа Витю за локоть и поднимая его вместе с собой.

– Ладно, только никому ни слова, что два других остолопа тоже здесь были, ясно? – он пристально посмотрел на Серёжу и Гришу.

– Ясно, ясно, – забормотали пацаны.

– Марш домой, быстро! И чтоб полная тишина! Будем считать, что вы не знаете, когда младшо́й домой придёт.

Гришка посмотрел на Витю. Таким беспомощным он его никогда не видел. Тот поворачивал голову в сторону то одного, то другого говорящего, беспорядочно и растерянно ища руками в воздухе какую-то опору. Гришке хотелось пойти вместе с братом, поддержать его, самому повести его за руку и посадить в машину, ехать рядом, но смелости у него не хватило. Он молча смотрел, как фельдшер с Витей удаляются к бобику.

– Тебя как звать-то? – спросил Андрей Сергеевич, подходя к машине.

– Витя.

– Хорошее имя, Виктор, победа, значит. Подходит тебе. Смотри-ка, ещё совсем мало́й, а уже как настоящий мужик думаешь. Большим человеком станешь, Витя.

В субботу вечером, когда уже стемнело, Витя и Гришка валялись на кроватях в своей светёлке, отгороженной от девичьей большим полированным шифоньером и шторой. Они слушали, как их сёстры, Тамара и Зина, играли в куклы. Мальчишки тихонько посмеивались и передразнивали их голоса. Вдруг Витя затих и спустя пару минут сказал:

– Отец приехал.

– Откуда знаешь?

– Да слышь, как Музгарка заливается, радуется.

– Не-а, не слышу.

– Как же не слышишь, когда совсем близко, только на улицу свернули, значит, отец на телеге подъедет минут через пять.

Гришка прислушался. За беспрерывной болтовнёй сестёр, маминым громыханием кастрюлями на кухне невозможно было различить ни один звук с улицы. Однако он ни на мгновение не сомневался в словах брата. Во-первых, за последние дни, что Витя был в повязке, он открыл какие-то неизвестные ему доселе возможности слуха. Он различал звуки на другом конце улицы. А во-вторых, отец обычно возвращался из командировки к обеду, так что он и так уже задержался. Поразмыслив, Гришка решил, что дома ему лучше не оставаться.

– Витя, знаешь, я, пожалуй, пойду-ка на наше место, пока отец не подъехал. А то ведь пороть будет.

– Меня-то тоже пороть будет, а так, глядишь, на двоих каждому меньше достанется.

– Тебя-то он не так пороть будет. Ты у нас раненый, в повязке. Он, может, вообще тебя не тронет. А я – старший, да к тому же моя поджига выстрелила. Он с меня три шкуры спустит – как тогда, с твоим пальцем. Тебе-то что – у тебя палец быстренько прирос, а у меня кожа на заднице долго ещё нарастала.

– Так мы же не скажем, что это твоя поджига.

– А да, точно, я и забыл совсем про наш уговор, – как-то неестественно рассмеявшись, сказал Гришка. Оба помолчали, представляя себе в красках неизбежное наказание.

– Ладно, беги, – вздохнул Витя.

Гришка хлопнул Витю по плечу и, не мешкая, вышел из комнаты.

На кухне дым стоял коромыслом – от печи валил жар, пахло жареным луком и блинами. Мама, распаренная, с убранными под косынку волосами, что-то быстро стругала. Большой нож ходил ходуном в её сильных загорелых руках, отстукивая по деревянной доске громко и размеренно. Гришка поднял крышку чугунка, его обдало ароматом плова и чеснока. Обжёгши пальцы, он бросил крышку обратно.

– Мам, отец скоро приедет, – сказал Гришка, засунув палец в рот.

– Да знаю я, не мешайся.

– Блины печёшь? – он схватил один блин из дымящейся горки.

– Не трожь! – мама шлёпнула его по руке, но Гришка только перебросил горячий блин в другую руку и отошёл от стола.

– А клубничное варенье достала? Отец шибко любит.

– Ох, батюшки, совсем забыла, хорошо, что напомнил. Ну-ка, слазь в погреб, – сказала она Гришке, отставляя сковороду с огня.

– Мам, да я не знаю, где лежит. Я тебе подпол открою, а ты уж сама.

– Не знает он, не знает, – мама недовольно поворчала, но подобрала подол платья и стала спускаться за вареньем. – Дома надо жить, тогда всё знать будешь!

Гришка дождался, когда она отошла в дальний угол погреба, схватил телогрейку, висевшую в закутке, и выбежал из дома.

Дуня услышала лай собаки.

«Наконец-то», – с облегчением вздохнула она и посмотрела в окно. Силуэт лошади едва белел в синих сумерках. За пышными кустами черноплодной рябины вдоль штакетника больше ничего не было видно. Дуня спешно расправила рукава, запалила керосиновый фонарь, мельком глянула в зеркало над умывальником и поспешила на улицу.

Двор, слабо освещаемый светом из окон, моментально оживился. Музгарка, увидев хозяйку, соскочила с телеги, подбежала к забору и, радостно виляя хвостом, стала носиться вдоль штакетника, лаять и скулить.

– Сейчас, сейчас, милые мои, – Дуня торопливо снимала цепь с ворот. – Проголодались, устали с долгой дороги-то.

Лошадь громко фырчала.