Елена Оуэнс - Горький вкус соли

«Я ему как друг. Настоящий. Как мальчишка. Мальчишки друг друга не проверяют», – подумала Нина и следом за братом пнула валявшуюся на дороге палку в канаву.

Ребята подошли к маме. Нина посмотрела на её платье, торчавшее из-под телогрейки. Из такого же ситца, как и её – в мелкий цветочек, только у мамы цветочки были голубыми, а у Нины – блёклыми, потерявшими краску под солнцем, ветром и дождём, пока она целыми днями носилась с братом по улице.

– Уж коров скоро по дворам загонять будут, а вы всё носитесь, – проворчала мама. Голос её был какой-то незнакомый, глухой, будто из-под земли. – Мойте руки и за стол.

Саша, засунув руки в карманы, резко сказал:

– Ну, пока! Завтра приду! – и развернулся по направлению к их бывшему дому. Сестра и брат встретились взглядами. Нине показалось, что у Сашки в глазах стоят слёзы, но он тут же отвернулся от неё, переведя взгляд куда-то вдаль, на дорогу.

– Саша, погоди, а ужин? – спросила мама. – Поужинай с нами, потом пойдешь.

– Отец сказал: у тебя нет денег прокормить нас всех, так что я лучше с ним поужинаю, – пробормотал Сашка, но сам остановился.

– О, Господи, причём здесь деньги? – устало ответила мама. – Что, у нас не найдётся одной тарелки кипятушки 14 14 Кипятушка – похлёбка на воде, кипятке (от этого и «кипятушка»), с подсолнечным маслом (если есть), ржаным хлебом и сырым луком. ? Не упрямься, оставайся.

Сашка нерешительно повернулся к маме.

– А можно?

– Вот дурачок! – сказала мама и, улыбнувшись, потрепала его непослушные белокурые вихры на макушке. – Ну, пойдём же, а то и правда, всё остынет, – она мягко подтолкнула его в спину.

Они подошли к бараку – некрашеные сараи со скарбом, хозяйственной утварью и гогочущими гусями выстроились покосившимся рядком. Чья-то коза запрыгнула на самый низкий из них и щипала проросшую на крыше траву. Маленькие, сплошь засаженные огородики, нарезанные ровными квадратами, примыкали прямо к окнам барака – по одному участку на каждое окно. На скамейке, около крыльца, сидел дед Иван и крутил из газеты цигарку. Перед ним, рядом с большом чурбаком, высилась горка свежеструганной лучины.

– Дедко! – Саша с Ниной подскочили и обняли его.

– Ох, налетели, окоянные, – прокряхтел дед, хлопая их по спинам. – Сейчас мне всю махорку рассыплете. Опять по лесосеке шлындали? – он вынул из Сашкиного чуба сосновую щепку.

– Здравствуйте, Иван Афанасьевич, – холодно произнесла мама.

– Здравствуй, Варя, здравствуй.

– Ну, пойдём. Наобнимались – и будет, – мама потянула Нину за руку.

Ребята нехотя отлепились. Дед подмигнул им, морщинки вокруг глаз залучились, выдавая улыбку, спрятанную в густой седой бороде с прилипшими к ней крупинками махорки.

– А у мало́й, гли-ко, обувка-то совсем расползлась, – он ткнул пальцем в сандалию Нины.

Все остановились и посмотрели на Нинины ноги. Ремешок висел на последней ниточке.

– И правда… – произнесла Варя растерянно. – Что же делать… новые-то сто́ят…

– Что делать, что делать… пусть сымает, к утру починю, – перебил её дед.

Нина посмотрела на маму. Та кивнула дочке.

– Спасибо вам, Иван Афанасьевич. Я отблагодарю, вот только получка придёт…

– Брось ты, Варя. Свои, чай, не чужие. Ты с получки лучше им сахару купи, – и он взял сандалету у Нины.

Она осталась стоять на одной ноге и оперлась рукой на плечо деда.

– Дак ты это… – продолжал он. – Варь, на меня-то не серчай, что вы со Стёпкой разошлись. Я его пытался урезонить, дак не слушается, ужо не мальчонка. Ты внуков-то приводи, приводи, али сами пусть забегают. Тожна скучаю, поди.

Варя ничего не ответила, только вздохнула, взяла дочку за руку, и Нина на одной ноге запрыгала по ступеням крыльца, а потом уже – и по длинному коридору.

В бараке стоял въевшийся запах кислых щей и вареной картошки, из дверей валило жаром печей.

Они сняли обувку у порога и вошли в крошечную комнатёнку.

Мягкий, розоватый вечерний свет рассеивался в воздухе, озаряя сестрёнку Галю и сидевшего на полу Тишку так, что они будто сами сияли изнутри. Окно было открыто настежь, и слабый ветерок, едва колыхая бедненький хлопковый тюль, изредка разгонял духоту от печи. Галя играла с братиком в ладушки и что-то ему щебетала, Тишка в ответ довольно улыбался. Она обернулась на вошедших, улыбнулась, на мгновение показав свои зубки-бусинки, и тут же вернулась к малышу. То ли от её открытой детской улыбки и милых ямочек на щёчках, то ли от её нежной любви к братику, а может, от розовых лучей солнца, Сашке показалось, словно и не случилось ничего этого – ни переезда в барак, ни этой тесной каморки, ни оборванных по углам обоев, кое-как прикрытых иконами и захудалыми, посеревшими короткими шторками. Было лишь простое детское счастье: мама, братья и сёстры – все вместе, все вчетвером, запах вареной молодой картошки и только что нарезанного укропа.

Сашка, стоя в проёме кухоньки, которую и кухней-то назвать было сложно: жалкий закуток, отделённый от комнаты тщедушной, чадившей печуркой и ситцевой занавеской, бросил с порога:

– Эй, малышня! Чешите сюда, что покажу!

Брат и сестра тут же подскочили. Сашка достал из-за пазухи четыре ровных кусочка сосновой коры, каждый размером с ладошку.

– Что это? – спросила Галя, крутя щепочку.

Саша невольно обратил внимание на руки сестрёнок. У Гали – пухленькие, беленькие, а у Нины – худые, загорелые, все в царапинах и ссадинах, такие же, как у Сашки, только поменьше.

– Кораблики.

– Как кораблики? – не поверила младшая сестрёнка.

– Ну, мы приделаем к ним паруса – и станут корабликами.

Мама поставила на стол чугунок, из которого густо валил пар. Саша и Нина оторвались от ребятни и пошли к столу помогать. Наконец все расселись, мама разлила по тарелкам кипяток, подлила по ложке подсолнечного масла, тщательно отмеряя, чтобы всем досталось поровну, а затем уже села сама.

– С Богом, – она перекрестилась сама и перекрестила детей вместе со столом, насыпала в тарелку горстку порезанного сырого лука, раскрошила в неё же ломоть ржаного хлеба и зачерпнула первую ложку.

Дети тут же захрустели луком, застучали ложками по тарелкам. Только Нина уныло гоняла туда-сюда полупрозрачные редкие круги масла, плававшие в воде.

– Посоли, дочь, посоли. Вкуснее будет, – вздохнула мама.

Когда с кипятушкой было покончено, мама разложила всем по тарелкам картошку, сваренную «в мундире», принесла малюсенький кусочек сливочного масла, разделила его на четыре равных части и положила по одной каждому ребёнку. Еле заметный жёлтый кусочек тут же растаял и соскользнул на дно плошки. Саша, проводив его взглядом, спросил:

– А себе?

– Дак что себе, я на работе поела, – ответила мать.