Алла Лескова - Что-нибудь такое

Через время все узнали об этом романе и ахнули. Жена-красавица уволилась. Но сначала ее увезли с инфарктом прямо с работы.

Через пару лет я встретила ее, такая же красивая, только глаза, как окна без стекол в разрушенном бомбежкой доме.

Ночами природа вздыхает, я слышу. Окно всегда приоткрыто, и, как только выключаю свет и все приборы, как будто вздыхает кто-то там, и все время льет с крыши, то дождь, то растаявший снег, и явственные вздохи.

Деревьев ли, уставших от тяжести снега на ветвях. Кошек, которые спят прямо под нашим полом, в подвале, спят и вздыхают, снится им что-то. Еда или мама. Или любимый облезлый кот.

Или ветер так охает, как будто устал все время быть ветром, в движении устал, охает, холодно ему от самого себя.

Иногда – я ложусь под утро – пройдет кто-то прямо под окном и вздохнет так тоскливо, громко, отчаянно, с выдохом боли одному ему ведомой. Кто еще по ночам ходит быстро так, как после крушения какого-то? Люди только такие крушения друг другу устраивают.

Или вдруг собака завоет высоким звуком, точно не волк, щенячий вой такой, от страха, наверное, от холода и собачьей тоски… От голода.

Но это вздыхают точно не соседи.

О, я знаю все их вздохи, покашливания и другие простые человеческие звуки.

Это не они.

И птиц много утром, все верещат, хором, перебивают друг друга, и часто думаю: как им не холодно в такой мороз? Почему на юг не улетели? Как можно согреться таким опереньем? А еще и поют. Или плачут. Или ругаются, кто ж их поймет.

Юрий Михайлович Лотман говорил: «Лермонтов, даже когда мороженое ест, ему плохо».

А моя подруга из Пушкинского дома про него, Лермонтова, сказала как-то: «У него только парус и белеет…»

Вот такой был, да, не солнце, не солнце… Даже мороженое не помогало.

Недавно встретилась с однокашником, он меня спрашивает – помнишь? И называет имя. Нет, говорю. Ну, мы ее называли Лермонтова, напоминает он. Она всегда на вопрос «как дела?» отвечала «плохо». Все привыкли к такому ее ответу и отвечали: «Это хорошо, что плохо».

А однажды пришла новенькая, которая не знала нашу Лермонтову, и говорит:

– Здравствуйте, как дела?

А та отвечает:

– Плохо.

Новенькая расстроилась, трепетная была такая, и вот как бросишь человека, когда ему плохо. И стоит около нее, по плечу гладит.

– Ну, почему плохо? Посмотрите в окно…

– Оно грязное, – не поднимая головы, отвечает Лермонтова.

– Зато там уже солнышко светит, – пытается прорваться к Пушкину в Лермонтове новенькая.

– Фу, меня сейчас стошнит, надо же такое сказануть – солнышко! Солнце, а не солнышко приторное ваше…

Новенькая оглянулась на нас, а мы с восторгом наблюдаем эту сцену, жестокие были.

Новенькая не сдается:

– Ну ладно, посмотрите, солнце уже… светит… ярко…

– Слушайте, солнце и должно светить, вот новость тоже.

– Так порадуйтесь! – воскликнула новенькая. – Весна скоро, ручьи зажурчат, весне дорогу… Дорогу!

– Ты дура… что ли? – подняла на нее тоскливые глаза Лермонтова. – Ручьи… Весне дорогу! Мама дорогая… дурища какая-то….

Мы продолжаем наблюдать.

Новенькая оказалась стрессоустойчивая. Голосом крепким вдруг говорит:

– Вам надо книжку хорошую почитать! Там много мудрости. И вам станет легче.

– Книгу я одну только читаю, – отвечает Лермонтова.

– Какую? – новенькая обрадовалась, что неожиданно завязался диалог.

– Свой паспорт, – отвечает Лермонтова.

– Па-а-а-спорт?! И как? Рекомендуете? Интересно?

– Ваш – не знаю. А мой интересный. Там есть все про меня. Имя, фамилия, отчество и место рождения. Год рождения. Адрес прописки. Дата выдачи. Отделение милиции, которое выдало паспорт. Число. Что еще надо? Самая любимая книга, да еще фотография моя. Вижу только себя, а не чужие рожи.

Новенькая замолчала. Но не сдается. Сочувственно спрашивает:

– А как у вас дела вообще?

– Плохо , – отвечает Лермонтова.

– Сегодня или всегда? – уточняет новенькая.

– Сегодня и всегда. До дней последних донца. Светить и никаких гвоздей. Вот лозунг мой и солнца, – говорит Лермонтова.

– Вот! Вот! Вот уже и про солнышко заговорили! Все наладится, честное слово! – новенькая вновь встрепенулась.

– У меня все налажено, отстаньте со своим дурацким солнышком, тошниловка какая-то…

Тут заходит преподаватель в аудиторию и спрашивает у всех:

– Здравствуйте, как дела?

Все отвечают – хорошо , а Лермонтова – плохо .

– Это хорошо, что плохо, – говорит преподаватель.

А новенькая совсем ошалела и заплакала.

– Зачем, – говорит, – я только перевелась сюда… Говорили, что такой старинный университет, а тут дурдом. Плохо – это хорошо… Хорошо – это плохо… А солнышко вообще мат.

А Лермонтова отвечает:

– Плохо, что перевелась. Очень-очень плохо. Очень.

…Напомнил мне эту Лермонтову однокашник, мы смеялись громко, тут официантка подходит и спрашивает тревожно:

– У вас все в порядке?

– Все плохо, – отвечаем мы.

– Ничего, скоро весна, – бодро говорит официантка. – Солнышко появится. И все будет хорошо.

– Солнышко, говорите? – раздумчиво произносит однокашник и смотрит на меня. – Плохо, – вздыхает он, – очень, очень плохо. Очень.

За Гур-Эмиром, где фамильная гробница Тимура, Тамерлана, Тимуридов, нужно пройти по пыльным улочкам с бирюзовыми калитками таджикских дворов, и попадешь к Светке во двор. Светка – моя одноклассница, красивая таджичка, и вообще она Матлюба, но почему-то Светка, а не Люба. У нее много было сестер, все дети – девочки, добрый папа, который все время подрезал виноградники, всегда радовался полуулыбкой моему приходу, приглашай, Светочка, Аллочку в дом, чай, фрукты, конфеты, все ставь. Столов и мебели не было в доме, только ковры на полу и подушки-валики. И скатерть на ковре.

На улице пекло, а дома у Светки рай.

Она была маленькая, даже меньше меня, мы жили почти на одной улице, поэтому вместе шли из школы. Стояли долго на углу, на жаре, не хотелось расставаться, тогда смеялись в основном, поэтому так хорошо было, и даже домой не хотелось идти, хотя там и кресла модные, и пианино, и накат на стенах стильный, и торшер с баром, такие у всех были, и книги, книги… И негритянка фарфоровая желтая с черной головкой кудрявой.

А хотелось к Светке, сама бирюзовая калитка уже в сказочный мир как будто вела. Где виноградники, молчаливый папа с доброй улыбкой, тихая мама в шароварах, кроткая, чай подает, конфеты, фрукты, плов сейчас будет готов, говорит… А мы со Светкой на ковер завалимся и хохочем от ерунды всякой. Прохладой наслаждаемся.

А на улицу выходим – там печи, сто печей, и все с открытым огнем, такая жара льется с неба высокого. Мне еще два квартала до дома, рука вспотела от ручки портфеля, перекладываю все время из руки в руку, слева Оперный театр, справа пивзавод, и запах его, до сих пор, как приснится запах этот – хоть плачь… Иногда плачу.