Ядвига Симанова - Иллюстратор

Минули почти сутки с того момента, как я пробрался через Проклятый лес, и вот наконец передо мной в темном отражении озерной глади предстал королевский замок с множеством башен из мрамора цвета запекшейся крови. Цитадель кудесничества располагалась ниже по склону, отделенная от замка глубокой расщелиной с перекинутым через нее узким бревенчатым мостом.

Привязав лошадь у коновязи неподалеку от моста, я с сыном на руках вошел на территорию. Дежурившие у ворот стражи не препятствовали – просители часто наведывались в Цитадель.

По холодным коридорам крепости страж провел нас к жрецу по имени Бама в небольшую, слабо освещенную келью, крайне скромно обставленную, практически лишенную мебели, с единственным зарешеченным окошком, которое почти вплотную примыкало к потолочному своду.

Бама, как и все жрецы, был выбрит наголо и облачен в просторную красную хламиду; сквозь тонкую кожу лица просвечивали острые скулы, а костяшки длинных пальцев при каждом движении издавали неприятный хруст. Выражение его морщинистого лица было неопределенно: оно могло равно означать как сочувствие, так и презрение.

Он принялся задавать разнообразные и нелепые, по моему разумению, вопросы обо мне, моем ремесле. Спросил также, единственный ли у меня сын. А тем временем Чонга, покинутый всеми, лежал на циновке, конечности его к тому моменту полностью онемели. С каждым ударом часов королевской башни его шансы на жизнь уменьшались, и с каждым ударом часов в такт ударам моего сердца нарастала гнетущая безысходность, подогреваемая нетерпением и раздражением.

Неторопливая, размеренная речь жреца казалась убивающе медленной – настолько, что я, потеряв остатки самообладания, пал ниц к полам его длинной одежды и, теребя красную ткань, стал молить с криком, надрывно:

«Сжалься, любезный жрец! Если есть у тебя противоядие? Коли знаешь ты, как вывести дрянь из моего сына, просто дай мне средство, которое поможет! Не рви душу бесполезным словом! Открой же глаза свои и взгляни – мой сын вот-вот умрет! Он и так едва дышит!»

«Пусти! – повелел жрец тем же бесстрастным тоном. – Мне придется тебя оставить ненадолго».

Но я не отпускал, крепко сжимая полы его хламиды.

«Ты обезумел от горя! Пусти!» – Бама дернул на себя край одежды, стараясь освободиться, но безуспешно.

В этот момент дверь кельи слегка приоткрылась. Сначала показалась тонкая рука в черной перчатке, опирающаяся на дубовую трость, что отливала темно-красным оттенком. Потом в келью, тяжело ступая, прошаркала старуха, сгорбленная, с головы до ног в черном одеянии; лицо ее облегало нечто похожее на кольчужную сетку того же черного цвета, за которой видны были одни глаза.

«Да, – прошелестела старуха, – он обезумел от горя!» – и зашлась гортанным кашляющим смехом.

И даже в шепоте ее, еле слышном, в столь неуместном и оттого диком и мерзко звучащем смехе безошибочно улавливались ноты вседозволенности, присущие лишь обладателям безграничной власти. Без сомнений, передо мной стояла сама Королева Фрея.

«Анима, – продолжила Королева так тихо, что ее почти невозможно было расслышать, но я, тем не менее, внимал каждому ее слову, – анима… то, что люди давным-давно потеряли, есть истинное величие человека, его суть, основа… Здесь, в Цитадели кудесничества, с благословения Бальдра и под моей опекой жрецы научились зарождать аниму, сеять ее, подобно семенам растений. Но семена эти, нежные и прихотливые, нуждаются в благодатной почве, коей прекрасно служат людские страдания, отчаяние, страх утраты близкого человека, лишения, сводящее с ума одиночество. Поэтому жрецы помогут тебе, страждущему, отчаявшемуся отцу на грани безумия».

Я замер в волнительном ожидании.

«Но и ты, – продолжала она, – должен будешь кое-что дать нам взамен».

«Все что угодно, Королева!» – припав к ее ногам, воскликнул я, мысленно ликуя в надежде на скорое спасение сына.

«Они дадут Чонге противоядие, и он будет жить. А цена… цена не важна», – так думал я.

Не удостоив меня взглядом, Королева Фрея обратилась к жрецу:

«Позаботься о нем!»

Тот отвесил низкий поклон со сложенными у переносицы ладонями, как принято в знак особого уважения, и Королева направилась к выходу. Но неожиданно остановилась в дверях, обернулась, будто бы забыв о какой-то мелочи, и тихо, шепотом, произнесла:

«Ты изменишься, Сагда, но когда будешь меняться, не дай погибнуть семени, которое зародится в тебе!»

Смысл сказанных ею слов я осознал гораздо позже, не тогда. А тогда я, горя нетерпением, уставился на жреца в ожидании спасительного снадобья для сына.

Как сейчас вижу: он стоит, его бесцветные глаза не отрываются от меня, в них укоренившееся презрение к таким, как я, перемешивается с едва уловимой жалостью; в руках его оказывается черная тканевая повязка, которую я натягиваю на глаза, материя непроницаема. Мы выходим из узкой кельи, Бама идет позади меня, толкая в спину. Слышно, как кто-то, подняв с циновки Чонгу, следует за нами.

Спускаясь по узким проходам лестничных лабиринтов Цитадели, я время от времени спотыкаюсь, падаю, упираюсь в шершавые каменные стены, ударяясь лбом, карябая руки, а жрец все толкает меня резче и резче, похрустывая костяшками пальцев.

Наконец, мы оказываемся в помещении, из щелей которого тянет холодом и сыростью. Бама разрешает снять повязку. Это подвал, по углам которого закреплены догорающие масляные лампы на проржавевших подставках. Чонга, брошенный на пол, лежит недвижим. Бама не спеша подходит к нише, где в ряд выстроены стеклянные и глиняные емкости: различающиеся по габаритам колбы, сосуды, банки и прочие вместилища жидкостей; ни на одном из них я не вижу надписей. Сердце мое бьется в надежде, когда он берет оттуда миниатюрных размеров пузырек, заполненный веществом оранжевого цвета.

«Твоего сына укусила не обычная змея, а мутант, и, боюсь, мутант особенный. И не Цитадель, а духи леса приложили к этому руку. Поэтому обычные противоядия не подействовали. Я дам то, которое поможет».

Жрец говорит, не оборачиваясь. И я снова теряю контроль, думая о лежащем на полу Чонге, о времени, которое для него на исходе, и невыносимо медлительных движениях жреца. Бама поворачивает ко мне свое узкое скуластое лицо, намереваясь продолжить речь, но не успевает открыть рот, как я бросаюсь к нему и вырываю из его рук пузырек со спасительным снадобьем, быстро отдергиваю крышку, кидаюсь на пол, склоняясь перед Чонгой.

«Нет! – что есть сил кричит жрец. Застигнутый врасплох неожиданным нападением, он захлебывается в собственном крике: – Это убьет его! Это не для него!»

Запах, вырвавшийся наружу из-под приоткрытой крышки пузырька, кажется смутно знакомым, и это почему-то останавливает меня скорее, нежели истошные вопли жреца. Только теперь вместе с кисловатым дурманом эссенции до разума долетают слова: «Это не для него».