Джабраил Алиев - Два друга – недруга: Есенин плюс Мариенгоф

– Уймись, – рассмеялся, глухо Коненков.

Но тут, же серьезным взором окинув поэтов, поманил за их собой:

– Пойдемте, покажу свою работу, которую я подготовил к годовщине революции.

– Любопытно взглянуть, – сверкнул радостно синими глазами Есенин.

Клычков потер руки и удовлетворенно хмыкнул:

– Значит, мы первые ценители, так что ли?

– Да первые. И только попробуйте не оценить, – пригрозил шутливо скульптор.

Прошли через небольшой уютный дворик, где находились два наскоро сколоченные скамейки, а рядом какой-то деревянный чурбак.

– А это кто? – спросил Есенин и, не удержавшись, расхохотался во весь голос.

Коненков слегка обиженно затряс черной всклокоченной бородой.

– Ну что ты Сережа, не надо так. Это святой Николай, можно сказать мой друг извечный. Когда скука одолевает, я только с ним и беседую.

Клычков засмеялся.

– Случайно не наш Николай Клюев?

– Далеко вашему Клюеву до святого Николая, – резонировал скульптор.

Неторопливо пройдя дворик, вошли в очень большое просторное помещение, где прямо на полу, на широко расстеленном брезенте лежал просто чудовищно огромных размеров барельеф.

На картине был изображен своего рода «Гений победы» в белом хитоне с голым торсом, который сжимал в одной руке красное знамя, а в другой придерживал трепетно длинную пальмовую ветвь.

Мемориал был выполнен в желтых, белых и красных тонах. Также у ног вестника победы возлежали несколько сабель и винтовок.

Клычков ахнул:

– Ну и красота! Ну, дедушка ты и даешь!

Есенин тоже присвистнул от восторга.

– Ты настоящий мастер Коненков. Я тебе миллион дал бы за такую работу…

Скульптор удовлетворенно кивнул и сказал:

– Работа составлена из сорока девяти кусков. Собрал я ее неделю назад, так как должны были придти глянуть товарищ Свердлов и Рыков.

– Пришли? – спросил Клычков.

– Нет, пока не соизволили.

– А если не придут?

Коненков покачал головой.

– Да нет, сам Ленин обещал, что лично будет осматривать картину.

– Здорово! – почти в унисон воскликнули поэты.

– Ну, а теперь прочтите стихи, посвященные моей работе, – попросил поэтов скульптор, и, усевшись прямо на полу, стал мягко пощипывать левой рукой свою черную бороду.

– Это мы быстро, – сказал Есенин и тут же слегка высокопарно и выразительно выдал:

Спите любимые братья,

Снова родная земля

Неколебимые рати

Движет под стены Кремля…

Потом выступил Клычков.

Торопливо достав из кармана длинного потертого черного плаща сложенный вчетверо листок, торжественно продекламировал:

Сойди с креста, народ распятый,

Преобразись, проклятый враг,

Тебе грозит судьба расплатой

За каждый твой неверный шаг…

– Неплохо, неплохо, – с удовольствием закивал головой Коненков. Молодцы парни. Жаль, нет Герасимова, хотелось бы и его послушать.

– Плохо не напишет, – заверил Клычков. Мы сейчас как раз собираемся наведаться к нему.

– Передайте, что я его за уши хорошенько потреплю, за то, что не приходит, – пошутил Коненков.

– Обязательно, – звонко закричал Есенин и, заложив два пальца в рот, также громко и озорно присвистнул.

Оказалось, что Михаил Герасимов заболел.

Поэт лежал на кровати, сложив руки на животе почти как покойник, и время от времени тяжко вздыхал.

Увидев поэтов, Герасимов грустно обронил:

– Я друзья что – то совсем некстати заболел. Грудь болит и спину немного ломит.

Есенин присел на табурет у изголовья Герасимова и полушутливым тоном сказал:

– Миша, ты не помирай раньше времени. Стихи написал? А то товарищ дедушка сердится.

Герасимов едва заметно усмехнулся:

– Написал давно. Заходил композитор Шведов, я отдал ему текст, он должен музыку сочинить. Про вас спрашивал. Если у вас готово отдайте тоже ему. Он торопил.

– А который Шведов? – спросил Клычков. Их ведь трое братьев и все композиторы.

– Средний, Иван.

Герасимов привстал с кровати и что – то написал огрызком карандаша на клочке бумаги.

– Вот его адрес, поспешайте друзья мои.

* * *

Когда вышли на улицу Есенин сказал:

– Я Анатолия Мариенгофа тоже пригласил на торжество. Ты знаешь он нормальный парень.

Клычков недоверчивым взором окинул Есенина:

– А что он без приглашения не может придти?

– Может. Но он не знал, что целый оркестр будет исполнять кантату на наши стихи. Вот я и сказал ему об этом.

– А ты теперь намерен везде его таскать за собой?

Есенин невозмутимо заметил.

– Почему нет, он ведь мне друг. Только он хочет что – то новое, свое открыть в поэзии.

– А ты?

– И я тоже, – согласился Есенин. Чем мы хуже Маяковского и Бурлюка.

– У Маяковского абсолютно свое направление. Как он сегодня никто не пишет. Он вроде как новатор, – подчеркнул серьезно Клычков.

– Тоже мне новатор, – скептически ухмыльнулся Есенин. У него не стихи, а одни агитки. Недолго протянет.

– Насчет агиток согласен, есть такое дело. А вот, сколько протянет, решит время, – рассудительно подытожил Антоныч.

Однако Мариенгоф на Красную площадь не пришел.

По крайне мере так решил Есенин, так как найти его не смог.

Но и искать, если откровенно было не так уж и легко.

Народу в этот день (восьмого ноября 1918 года) было на площади так много, что казалось не то, что яблоку даже иголке некуда упасть.

Тем временем мемориальное полотно Коненкова под названием « Павшим в борьбе за мир и братство народов » было прикреплено к стене красной сенатской башне Кремля.

Потом к стенке приставили небольшую лестницу, на которую взошел Владимир Ленин.

Ему поднесли специальную шкатулку, в которой лежали ножницы, и он неторопливо разрезал соединявшую полотнища занавесу. Раздались вразнобой громкие аплодисменты и крики «ура».

Заиграл военный духовой оркестр, и хор Пролеткульта торжественно исполнил кантату, написанную поэтами.

У мемориальной доски в почетном карауле застыли два красноармейца с винтовками. На них были новые мышиного цвета шинели с оранжевыми «разговорами» и шлемы с островерхими шишаками.

Глаза Сергея Коненкова ярко блестели от радости и нервного возбуждения.

В его жизни такое случилось впервые, что ему пришлось выполнять ответственное задание, порученное самим главой государства.

Тут он увидел Есенина, Клычкова и Герасимова.

Молодые поэты поочередно поздоровались с ним.

В левой руке «дедушка» цепко держал за древко небольшого размера красного цвета флаг.