Алексей Ивин-Конь - Записки сутенера. Пена со дна

– Je t’emmerde toi (заорал я, высовываясь в окно.)! [37]

Шина втянул меня обратно в машину.

– Ты чё?

– Connard, putain, je l’emmerde! Je t’emmerde quoi! Vas te faire enculer, connard! [38]

Слушая Шину, я ругался то вслух, то про себя и, вместе с тем, вдруг стал вспомнить, как пришёл к проститутке впервые. И не мог вспомнить.

– Где это было (говорю)?

– Что (Шина)?

– Ничего, продолжай.

Это было в Париже, а, может быть, в Гамбурге. Или в Берлине. Во всяком случае, не в Москве и не в Амстердаме. Не говоря уже о Нью-Йорке. Нет, это было в Париже. Я всё-таки помню, потому что раньше такое было немыслимо. Вот так взять – и, заплатив женщине деньги, вставить ей в тело член, одетый в резину. Нет, раньше бы я никак не смог себе это представить. Прежде всего, по причине брезгливости.

– Putain (заорал я), ce putain de flic en plus! [39]

Как только на дороге появлялся полицейский, тут же начинались беспорядки. Он водил руками с таким видом, как будто руководил планетами.

– Он так себя и чувствует (сказал Шина). Нет ничего упоительнее чувства власти, ощущение того, что ты ей обладаешь и можешь в любую минуту воспользоваться. И тебя, в связи с этим, боятся. Людской страх – фантастическая энергия, которая питает лучше куриного бульона.

Я посмотрел на Шину. С удивлением? Да, с удивлением. Его рассуждения показались мне, они показались мне, не знаю, чем, мне наплевать было на то, что он говорит, я продолжал думать своё. Я думал о своём, он говорил о своём. Прекрасная ситуация, в которой не возникает конфликтов.

Я не отношу себя к людям, которым нравятся проститутки. Я не люблю ни змей, ни проституток. То есть, я не отношусь к тем, кому позарез нужна именно проститутка. Бывают такие, кто может вступать в связь или жить с женщинами или мужчинами, но чтобы удовлетворить сокровенное, им непременно требуется публичная женщина. Насильнику для полного кайфа нужно насиловать, мазохисту требуется боль, а капрофилу – экскременты. А бывают такие, кому нужна проститутка. Этим любителям (кажется) не дали ещё название. На самом деле, я, быть может, и был таким человеком. Я пока просто не мог себе в этом признаться. Как не может признаться себе почтенный общественный деятель и семьянин, проповедник и воспитатель, что он всю жизнь делает и говорит одно, а ему, напротив, нравятся только мальчики. Ему нравятся только мальчики, он любит только мальчиков, их розовые пиписки и звонкий смех. Жена, и вообще женщина ему ненавистна. Он только и делает, что стоит на защите непреходящих ценностей семьи, восхваляет единобрачие, ратует против гомосексуализма и бичует излишки сладострастия. Он ратует до хрипоты за духовность, клеймит аборты и трансвестизм, сочиняет теории вырождения. Он испускает вопли и во весь голос вопиет о том, что в обществе имеет место необратимый развал, что морально-эстетические категории жизненно необходимы. Он обращает внимание общественности. Он вновь вопиет. Он проповедует. Он разбавляет голос сахарными слезами, как пастис разбавляют водой. Он клеймит, обличает, выводит на чистую воду. А, на самом деле, ему всегда, везде и повсюду мерещатся одни только мальчики, но он не смеет признаться себе в том, что больше всего на свете ему хотелось бы снять с одного из них трусы.

Так же и я. Никак я не мог выделить себя из навязанных мне норм, не мог понять, что именно мне нужно. А мне, быть может, и нужно было именно, когда грязно, и чтобы шлюха была измятая, топтаная блядь, которая берёт в день по сто хуев в горло. Помимо моего желания и вопреки ему так сложилось, что меня-то настойчиво учили чистоте и невинности, доброте и бескорыстности, а мне, вопреки навязанной мне науки, позарез нужна была измазанная краской, фальшивая и наглая блядь. И главное, чтобы за деньги.

– Да, Филипп (говорю), такова селяви.

Не могу сказать. Может, я просто не знаю. Может, я просто отторгаю саму мысль, боюсь её, накрутил себе на нос, что мне противно, что я, напротив, люблю чистоту, свежий воздух, молоденьких ухоженных женщин, пахнущих степной травой и туалетным мылом, а вместо этого, в доказательство обратного, хожу к блядям. Чего же тогда я ищу? Или я хожу к ним потому, что у меня не было естественных условий, условий, в которых существует, так сказать, нормальный человек. То есть, у меня не было нормальных условий. Я просто-напросто оказался в ненормальных нездоровых условиях. Я перестал быть нормальным человеком, вот и всё. Моя жизнь перевернулась, и я невольно стал извращенцем. Так что последующее нездоровье легко объяснимо. Нормальный живёт, вокруг него образуется близкий ему мир, друзья, знакомые и подруги. Его мир формируется естественно и логично. Его можно создать по продуманному плану. Согласно высшим идеалам человека. Продумал – создал. В близком кругу. Хрустальный, с понтом, дворец.

У эмигранта иначе. Его мир искусственный. Искусственный мир помещён в другой, инородный и чужой мир. И, чем больше ты знаешь об этом мире, чем глубже его узнаёшь, чем лучше говоришь на его языке, тем отчётливей понимаешь, насколько ты от него далёк и ему чужд. Ты это понимаешь и полностью отдаёшь себе отчёт в том, что никогда в жизни тебе не удастся влиться в этот мир, став его органической частью. И вот ты ищешь, разыскиваешь чего-то обычного близкого, человеческого. И, конечно, ищешь именно там, где этого быть никогда не может. Уверен, что поиск бессмыслен и обречён, но всё равно ищешь.

Так же и с проституткой. У неё искать нечего, наоборот. Не потому, как у Достоевского, она тебя ниже и, унизив её, самому можно возвыситься. Нет, во всяком случае, у меня не было таких ощущений. Я, наконец, перестал считать проститутку традиционно несчастным существом, обиженной и оскорбленной. Мне открыли это в Амстердаме, а потом я и сам в этом убедился. Это произошло потому, что, чаще всего, не ты её, а она тебя использует. Она из такого геморроя пролезла, что ты для неё пушистенький мальчик, петушок-леденец, которого не грех проучить, обчистить, унизить, да ещё и посмеяться над ним в придачу.

– Я вот только не понимаю (говорил Шина), как они строят дома, не понимаю. Лестница узенькая, как прямая кишка, и воняет приблизительно так же.

Действительно, в домах на рю Сан-Дёни (и на Монмартре) жилища убогие. Буквально. Доисторические. Тем, впрочем, и интересны. Трудно подобрать слово. Когда опуститься ниже нельзя. Я видел, как живут в Индии. Раз на мусульманском рынке видел рабочих, занимающихся распиливанием льда. Они обитали в ящиках, поставленных один на другой, и рогожа, которой они укрывались, была их единственным скарбом. Но здесь всё было очень похоже. Амстердам меня тоже этим поразил. Всё соседствует в этом мире и в человеке. Всё в нём сосуществует.

Входишь в узкую дверь (едва втиснутся плечи), поднимаешься по неровной нервной лестнице с ободранными стенами в трещинах и подтёках, перила шаткие, и ступени скользят под ногой. Выбор женщин небольшой, я выбирал по лицу. Глаза часто настолько бессмысленные, что толку в них никакого. Ну и, чтобы не очень уж толстая (многие африканки, впрочем, божественно сложены). Пока ходишь, дескать, я тут ни при чём, а сам туда-сюда глазами шастаешь, стреляешь, ищешь. Бляди тебя тут же пеленгуют, начинают подмигивать, наконец, задают один и тот же вопрос, потом за рукав тянут. По-французски они часто не говорят, несколько фраз, пытаются, наконец, объясняться по-английски. Когда в цене сошлись, она идёт, ты – за ней. Идёшь и думаешь, ну зачем, вот зачем ты (блядь!) это делаешь, только время потеряешь и деньги? А денег-то у тебя – шиш! Бляди за три дня зарабатывает больше, чем ты за месяц. Большая часть, конечно, сутенёру идёт, я не об этом.