Алексей Ивин-Конь - Записки сутенера. Пена со дна

– И не хера не чувствует (Шина развёл руками). Трудишься на ней, пашешь не сжатую борозду, а толку – хуй, никакого, ни тебе, ни ей. Кожа холодная! Как у лягушки. Ни ой, ни ай. Вставляешь ей, а там уже всё, как в моторе, блядь, тугоплавким солидолом подёрнуто. Мы рождены, чтоб сказку сделать пылью. Дна нет. Хоть спускай туда ноги. Ни дна – ни покрышки! С головкой! Хуй туда улетает, как ракета в безвоздушное пространство. В сопло не вставишь. Я ей гвоздиком своим ковыряю в замшелом дупле. У меня аппарат, ты же знаешь, не последний в десятке.

Я усмехнулся. Шина с иронией, рожу тоже скривил, ладно, мол, без пошлой скромности обойдёмся.

– Нет, Филя, в натуре, она создана для слона. Там её пимп Отелло сидит в отеле, бля, болт навинтил на пожарную лестницу и скучает. Такая картина. Всё вонючее, за стеной справа и слева ебутся! Ладно, на грязь мне насрать. Я люблю, чтобы пикантно. Если сыр, то чтобы рокфор. На хлеб намажешь его, он в зубах остаётся дня на четыре, чисть их – не чисть – почернеют, как Гоголь.

На самом деле, эти чёрные часовые были непосредственные и чистые существа (многие по воскресеньям не работали и ходили в церковь). Ни извращения, ни разврата никакого не было. Они относились к половому акту, как нотариус к акту завещания или продажи имущества. Только общая обстановка делала ситуацию пикантной, но девушки просто и без особых переживаний работали, зарабатывая бабки сутенёру, себе и своей семье, которая перебивалась в Африке на 200 франков в месяц (проститутка брала такую сумму за одну палку).

– Слушай (Шина вдруг обратился ко мне), у тебя знакомых баб нет? Ты, Кадли, обязан меня познакомить. Уверен, что они у тебя есть, и мне дадут. Я – экзотика всё-таки. У меня болт, как балалайка, размашистый. Уссывайся, гад, сколько влезет. Ванька-встанька. Военно-воздушный. Тут наверняка баб целая куча сохнет. У 40% из них (я читал) аноргазмия с ихней этой сексуальной революцией.

– Тебе ведь старухи нужны!

– Ну, кто же молодое вино-то пьёт! Нужно дожить до букета.

Я не знал, что ему ответить. У меня были знакомые женщины. Габриэль та же, Эльза, но пошло было об этом думать и разговаривать. Как это так, я приведу его, скажу, дескать, так и так. Нет, это невозможно. Я сказал Шине, что подумаю. Ему пора уже было возвращаться.

– Я у тебя (говорит) бабу куплю.

– Где я тебе её возьму?

– Где хочешь! Не поверю, чтобы у тебя баб не было. Ты тихоня тихоней, а переёб больше меня, рыложопый.

Мы поели дешёвой пиццы на углу улицы Отфёй и рю Серпант, выпили пива. В сухом остатке Шина не сделал почти ни одной фотографии. Мы договорились о месте следующей встречи, но прежде, чем разошлись, Шина вдруг схватил меня за рукав.

– В чём (спрашиваю) дело?

– Ничего (говорит). Показалось, быть может.

– Чего показалось?

– Человек (говорит).

– Знакомый?

– Не уверен. Короче, очень бы не хотелось.

Попрощавшись, Шина вышел из закусочной и, оглянувшись, быстро пошёл по направлению к бульвару Сан-Мишель. Я поехал обратно на бульвар Данфер-Рошро, пока то-сё, парковался, пришёл в лабораторию опять с опозданием. Бен-Гиги как раз выходил из своего кабинета, посмотрел на часы и прошёл мимо, ничего не сказав. Узурпатор хренов!

#18/1

Nuit de colère à Pékin. 200 000 étudiants rassembles place Tien An Мen. Au cris de «Vive la liberté!», «Vive la démocratie!», les étudiants ont été vivement applaudis par la foule massée sur les trottoirs (Figaro, 23 avril 1989) [40]

После отъезда Эльзы мы поехали в Валенс за продуктами и погуляли по городу. Городок был скучный одноэтажный и душный. Я думал о смерти Клода и не очень прислушивался к тому, что говорила Габриэль. Она учила меня ездить на TGV бесплатно, намекая на то, что ей хотелось бы увидеться ещё раз. На обратном пути она попросила меня сесть за руль, а я, как стригунок, чувствовал, что мне вот-вот положат на зубы железо, а на холку кинут седло.

Мы долго ехали между виноградниками, воздух был густой и душистый, плыл, не касаясь земли. Когда я выехали на горную дорогу, Габриэль спросила меня, пробовал ли я свально оттопыриваться . Я сперва не допёр, смутился, потом откровенно признался, что приходилось оказываться в компании (такое, действительно, случалось), но не могу сказать, чтобы эта форма отношений нравилось мне до усрачки. Меня привлекала более интимная сторона ебли. И вообще, я был противником всех форм коммунизма. Габриэль выдержала паузу, словно забыв о вопросе и не интересуясь моими ответами, а потом сказала, что они с Клодом часто ходили по местам обмена партнёрами и в клубы обменщиков. Клод вообще любил смотреть, как её тянули другие. Это началось в Индии. А в Африке, ему особенно снились массивные чёрные члены, Клод приглашал домой друзей, и их вечеринки частенько заканчивались групповухой.

– Может (говорю), ему лучше было самому попробовать?

– Ты когда-нибудь сосал хуй (спросила Габриэль)? (И, не дождавшись моего ответа, прибавила.) Je veux ton sexe dans ma bouche [41].

Слово sexe (половой орган) было целомудреннее любого другого, оттого желание показалось почти запрещённым и поэтому заветным. Обычно в говоре Габриэль совсем не прослушивалось южного акцента. Она поехала в Париж учиться и, видимо, специально избавилась от акцента, который считался простоватым. А тут он вдруг полез. Я не только услышал его, я его чувствовал. Я вообще предпочитал южные оттенки языка стандартному жёсткому и летучему франсильянскому выговору. Южный акцент чувствен, лезет из самой плоти, как итальянский. Он горячий, он обволакивает, он жуёт и смакует звуки. Настоящие раблезьянцы говорят только с южным гастрономическим акцентом, он заебись как заразителен.

Габриэль повернулась плечами и посмотрела на меня пристально (я чувствовал её взгляд щекой). Я не знал, как на это отреагировать и спросил, нужно ли остановить машину?

– Зачем (спросила Габриэль)?

Бывают вопросы, которые делают из тебя идиота. Меня смутило серьезное выражение её лица. Пристально смотрели холодные голубые глаза. Она протянула руку и положила ладонь на мою ширинку.

Меня всегда коробили фразы, типа, клёво сосёт , умеет и тому подобное. Мне казалось, что всё определяет исключительно отношение к человеку. Нет его, будь она чемпионка мира в этой дисциплине, всё равно ни хера не почувствуешь. Во всяком случае (думаю), я лично не почувствую ничего да тело не шевельнётся. Но Габриэль перевернула мои представления. Она открыла то, что тщательно скрывали от меня все встреченные мной до неё женщины. Не знаю, был ли этому виной её южный акцент, но она сосала меня, ела , как говорят французы, так, что я почувствовал себя чудом кулинарного искусства, вкус которого, тая во рту, преобразуется в море наслаждения и океан восторгов. Я чувствовал себя словом, которое Габриэль не могла произнести в течение почти часа, что-то сюсюкая и мыча, она тщательно обсасывала его во рту, оставляя мне только полноту его значения и акцента. Она так ела, сосала, обсасывала и лизала меня до приезда на ферму (без её подсказок я потерял дорогу и заблудился). Сама она забралась коленками на соседнее кресло, и я смог просунуть ей руку в штаны. Однако было бы неосторожно рулить одной рукой на горном серпантине, так что я только время от времени поглядывал на её выпуклые ягодицы, которые дули ткань брюк, как паруса-спинакеры, преобразующие силу ветра в энергию поступательного движения.