Алексей Ивин-Конь - Записки сутенера. Пена со дна

Я надеялся, что Габриэль свалила на юг. Мы вошли, но она была ещё дома. Не могу сказать, чтобы, увидев меня в сопровождении панка, она обрадовалась. В её взгляде зияла брезгливость. Она в секунду отмежёвывалась от меня вместе с моими девками. В этом взгляде выразилась вся её кастовая принадлежность. Студенческая революция, свободная любовь, маоизм, равенство и братство, всё вдруг обесценилось и закрылось в коробку вместе с детскими игрушками. Передо мной стояла выпускница частной религиозной школы, дочь фабриканта с университетским образованием, наследница состояния, которое избавляло от суеты. Габриэль могла сколько угодно ездить в Индию и пасти коз, кормить змей молоком и принимать ЛСД, она всегда останется француженкой, принадлежащей своему кругу, который формировался веками. Моим жестом я отказывался не только от неё, им я вычёркивал себя из её круга, потому был достоин только равнодушия. Я, конечно, рассчитывал на то, что Габриэль, остыв, перестанет смотреть на вещи столь радикально, в ожидании этого я вошёл в квартиру как ни в чём не бывало и поставил на пол мой чемоданчик.

Я видел, что Килл потеет, чтобы казаться независимой и не проявить своих чувств. Оттого она выглядела вызывающей и трогательной. Это наилучшим образом сочеталось с её прикидом. Что Килликки было неловко, было понятно ежу. С большим рюкзаком за плечами, она косолапо переминалась ботинками, подкованными железом. Старина Килл (думаю), вижу, что ты готова к тому, что сейчас тебя выгонят к чёртовой бабушке. Такое случалось (видимо) не впервой. В тайне я пожал ей лапу и, подмигнув, улыбнулся.

– Хочешь (обращаюсь к Габриэль), хочешь, мы уйдём>

– Они только этого и ищут (проворчала, как рататуй на сковородке Габриэль)! Им только дай вписку!

Она косо взглянула на Килликки, потом скользнула взглядом по моим штанам. Нет (думаю), пройдёт твоё раздражение, тебе Килликки – не конкурентка!

– Жалеешь (говорю), что оставила мне квартиру?

Замечание ей не понравилось, но сообразив, что Килл не знает французского, Габриэль успокоилась. Потолок был низким, поэтому просторной квартиру назвать было нельзя. Но она была большая и находилась в критическом беспорядке. Создавалось впечатление, что квартира давно пустовала. В ней было не то что неуютно, я чувствовал себя там не по себе, словно углы квартиры выпирали вовнутрь.

Рамки на стенах бросались в глаза в первую очередь. В них не было иллюстраций, фотографий или гравюр. Рамки были пусты, и стёкла зловеще поблескивали, криво отражая того, кто в них смотрит. Повсюду стояли картонные коробки. Видимо, с книгами, неизвестно. Стопки газет у стены возвышались в человеческий рост. Кровать с толстым матрасом в алькове была не застелена.

Мне было трудно объяснить воинственную безбытность части парижской интеллигенции (я не привык к этому). Отличная недвижимость и достойные средства к существованию могли сочетаться со всяким тряпьём, пластиковой посудой и неистовой скаредностью. В таких случаях я особенно понимал, что мне лично нужен комфорт, что я люблю, чтобы всё было аккуратно и чисто. Мне не хватало того, чем они тут были пресыщены. Короче, если посмотреть на меня внимательно, содрать те обноски, в которых я имел обыкновение таскаться, одеть поприличней и прислушаться к мои мыслям, то стало бы очевидно, что я представляю собой модель буржуа-консерватора, и мне не хватает только солидного состояния и просторной недвижимости.

Габриэль потопталась и, наконец, взяла сумку (что ей оставалось делать). В дверях она ещё раз попросила написать ей письмо и сунула мне конверт, в котором лежали деньги. Она готова была к тому, что я откажусь, но я не отказался. Этим жестом я не сжигал мосты, так что Габриэль осклабилась и, не спеша, вышла из квартиры. Она (я понимал) надеялась, что я её провожу или хотя бы спущусь с ней на улицу, но я из упрямства не двинулся с места.

– Они только этого и ищут (поцеловав меня в щёку, повторила Габриэль) Fais gaffe! [4]

Килл вошла в ванную комнату без стука (я принимал душ), села на пол в углу и бесцеремонно сканировала меня с ног до головы взглядом. Мне было неловко, но весело. Сквозь наушники я слышал, что она слушает Калейдоскоп [5] .

В Москве я фанател, прежде всего, от Битлз. Их отличие от остальных групп не оставляло никакого сомнения. У всех были хиты, а всё без исключения, что пели Битлз, было однозначно гениальным. Группа Сьюзи Сью образовалась, когда я окончил школу. Вернувшись из армии, я ошалел от того, что такую музыку пишут и поют мои сверстники, мои, как мне казалось, одноклассники. Я же при этом сижу, как в стеклянной банке и не могу пойти ни на один их концерт. Друзей колбасит без меня. Я знал все альбомы Siouxsie & the Banshees , от The Scream – до Tinderbox . Не слышал Through the Looking Glass , но многие песни других альбомов знал наизусть. Например, Happy House , который как раз слушала Килл. Кто-то учил английский по книгам, я слушал BBC и пластинки с британским и американским роком. Благодаря этому выжил.

Килл закрыла глаза (мои яйца её мало интересовали). Губы её шевелились. Я тоже зажмурился и, направляя в рот струю воды, забубнил, This is the happy house we're happy here in the happy house oh it's such fun. We've come to play in the happy house and waste a day in the happy house it never rains [6] .

#04/1

Des couches pour garçons et des couches pour filles: c’est la dernière idée de Pampers pour gagner sur marché hiper-compétitif (Figaro, 1989) [7]

Станция (по желанию Шины) должна была быть нелюдной, такой, чтобы можно было видеть всех, кто там находится, типа Wargam или Château Rouge (да таких станций в Париже сколько угодно!), но подальше от 17-го и 16-го округов. Мы встретились на станции Raspail.

Меня забавляли его предосторожности, Шине было неловко, но он не опускался до объяснений. Я должен был ждать на платформе в сторону Charles de Gaule Etoile, а он бы приехал в противоположном направлении. Я должен был сесть на лавочку в головной части состава, а Шина – напротив, в середине платформы. Таким образом, наблюдая за пассажирами, предполагалось пропустить два состава. Затем бы Шина перешёл на мою сторону. Войдя в разные двери одного вагона, мы бы как незнакомые люди, доехали до станции сначала Edgar Quinet, а потом, в обратном направлении. На станции Denfert Rochereau я бы вышел, а Шина пошёл бы мне по пятам на расстоянии, как ходят за проституткой.

Я почувствовал себя школьником, когда, после просмотра очередного фильма, мы с Шиной, нарисовав аусвайсы и наполнив карманы игрушечным оружием, мчались куда-нибудь, теряясь в нескончаемом потоке воображения, мчались умирать от восторга. Мы бежали, мы прятались в подворотни. Мы оглядывались. Мы, ни с того ни с сего, пускались в рассыпную, залезали на крыши, пробирались на чердаки. Мы подглядывали за прохожими из тайных укрытий, спускались в подвалы, котельные и пробирались в заброшенные дома. Мы доставали карбид, порох, надевали противогазы, стреляли. Наше детство прошло под знаком конспирации, войны и нескончаемого приключения, которое не исключало гибели при условии погибнуть смертью храбрых. В этом смысле (уверен), мы не отличались ни от одного придурка нашего поколения, в каком бы уголке СССР он ни жил. Все мы были готовы умереть, как один.