Алексей Ивин-Конь - Записки сутенера. Пена со дна

Я куковал уже минут двадцать, курил и смотрел на кучу бродяг и музыканта, ковыряющего расчёску . Они расселись по лавкам противоположной платформы, как вшивые воробьи на бельевой верёвке. Шины не было, я стал материться (опаздывал на работу). Клошары , шатаясь, бродили мутными пузырями, как бухло. Они разевали беззубые рты, орали пронзительно нечленораздельное, хрипло выражались в адрес редких прохожих или воображаемых персонажей их прошлой, а может, и будущей жизни. Они киряли каждый из своего огняка, из стекла или пластика. Банки пива толпились у лавок или катались на бетонном полу. Закусок никаких не было. Если русский не закусывает после первой, то французский СДФ [8] не закусывает никогда, питаясь одним вином и высасывая его до десяти литров в сутки. Для неформалов двери метро оставались открытыми до середины апреля, чтобы им было, где спать, и они не остывали на улице.

До приезда в Париж я встречал разнообразных уродов, блядей и подонков, запойных пьяниц, воров и всякую поебень без рубля в кармане, но заживо сгнивших приматов, я ещё никогда не встречал. Это не вязалось с образом золотого Запада, хоть я и понимал, что если чисто, то грязь должна быть поблизости, и на каждого городского жителя (хочет он того или нет) приходится (говорят) по одной крысе.

Чумазые мандалаи набухли нечистотами города. Со спитых лиц, кажется, была содрана кожа. Шрамы, шишки, подтёки, в почерневших засаленных лохмотьях, со сбившимися в войлок лохмами, они были похожи на жителей парижских трущоб времён французской коммуны. Это был, что ни говори, оживший мусор. Он смердел и шевелился. Он гнил на глазах, устраивая из разложения живой спектакль. Подземные жители тут же отправляли свою нужду, кто на рельсы, кто прямо на стенку, одного стошнило на платформу. Судя по одежде, среди них была женщина. Лысеющая голова её усохла и сморщилась, подобно боевому трофею индейца-шуара, а тело было уродливо, как детский рисунок. Она то и дело вытирала зев ладонью, потом, ничего явно не соображая, задрав юбку, присела между лавок. К ней подошёл какой-то драный февраль и без прелюдии вставил в круглую голову конец своего вонючего тела. Я поперхнулся.

Было, наверное, неправильно так думать и чувствовать. Крути – не крути, это были одухотворённые существа. Нехорошо испытывать отвращение к людям, какими бы они ни были. Надо постараться понять, надо вникнуть и разобраться. Я взял ещё сигарету. Что-то во мне тоже стало возиться и портиться. Да (думаю), нужно найти в них кое-чего. Но я не знал, что искать. Не важно, в каждом человеке есть свет, тепло, разум, общая энергия жизни, отличающая одушевлённый предмет от неодушевлённого. Беда была в том, что никакого сострадания я не почувствовал. Наоборот, я боялся, что их вши и бациллы, перелетев через рельсы, поселятся и на мне. Я вдруг поймал себя на том, что у меня зачесались щиколотки. Ощутив негуманные фибры в форме давно знакомой брезгливости, я отщёлкнул бычок и заглянул в урну. Вдруг (думаю) там тоже живёт Диоген. Меня натаскали отличать чистоту от грязи, хорошее – от плохого, чёрное – от белого. Критерии не показались мне основательными, так что я плюнул на платформу и внимательно рассмотрел плевок.

– Вот (смекнул) незадача.

Раз в зоопарке Винсеннского леса я присутствовал при совокуплении слонов. Толстая мешковатая шкура колоссального олифанта была покрыта пучками седых волос, а слониха весёлая мелкая, всё завивала в эструсе кренделем хобот. Их половой диморфизм впечатлял. Толпы пизданутых от безделья зевак в сопровождении безмозглых, как мартышки, спиногрызов яростно с гоготом щёлкали и снимали спектакль при помощи видеокамер. А я, козёл, отвернулся. Отвернулся, а потом говорю себе, парень, какого хера ты харкаешь чистой слюной, никогда больше, мудак, и нигде этого не увидишь! Повернулся, стою. Обмахиваясь ушами, самец-левша поводил разновеликими бивнями. Его сопливый, как осьминог, метровый член скользнул по боку слонихи (Акелла промахнулся). Глазёнки мастодонта хитро поблескивали (наколол вас, мол, дятлы!). В толпе с хохотом зааплодировали.

Краснея, как простуженный нос, я вскочил со скамейки. Ужасно (думаю), но они мне были противны, даже омерзительны. Я боролся с собой, пытаясь засунуть в жопу брезгливость, как фокусник засовывает в кулак синий платок. Но фокус не ладился. Я опять плюнул. Я сел на лавку. Я старался ничего не почувствовать. Но они всё равно, эти бациллы, они всё равно, суки, шевелились у меня под одеждой и щекотали мне кожу.

Я оперировал ложными категориями, как сказала бы Эльза. Какой облик! Человек, каков бы он ни был. Особенно если. Аккуратно и чисто. Чистоплюи, вроде, меня. И т.д. Но в данном случае. В данном случае был сделан выбор, потому что выбор у них всё-таки был.

– Эй (крикнул я, но отвернулся)!

Я мерил платформу, шевеля мозгами почти вслух. Нет, я именно раскидывал умом в полный голос. Я должен был обязательно рассудить. Нет, ты (думаю) рассуди, что хорошо, а что плохо. Нет (Филипп), ты отдели зёрна от плевел. Я ходил, отделяя зёрна, и топтал плевелы. Нельзя запретить бродяжничать, пить, медленно или сразу уничтожить себя. Человека не спрашивают, хочет ли он рождаться, поэтому у него есть полное право отбросить копыта без всякого разрешения. Никто не имеет права, никто. Никто!

– Кто ты, Филипп (спрашиваю), ты кто?

– Я (говорю) прохожий.

– Вот именно (говорю), Филипп. Посиди.

Фу, я даже вспотел! А иметь бы волшебную лампу… взглянуть бы на них изнутри… чёрт его знает, что бы открылось тогда. Может, увидели бы мы крылья и ещё десяток других, точно таких же, которые вьются над нашими черепами, как птицы.

В прибывшем поезде подкатил Шина. Он был одет так. И вот так. На шее фотоаппарат, в руке был пакет темно-зеленого цвета. Мarx & Spenser. Шине был без понтов, но ему было трудно смешаться с толпой, тем более, с толпой голодранцев. Увидев бомжей, он пошёл в противоположную от меня сторону, но за ним привязался подземный странник. По библейскому обычаю он был в рубище, босиком, но в ковбойской шляпе, видимо, оставшейся ему от детской мечты.

Шина поморщился. Ему не были противны эти люди, он, в отличие от меня, не был брезглив. Клошары просто крошили его планы, какими бы мелкими они ни были. Вот чего Шина не любил. Планы его должны были осуществляться с пунктуальной точностью, иначе это были уже не его планы. Он сунул бомжу сигарету и, давая тому прикурить, заглянул под шляпу так, что я чуть не заржал на всю станцию. Поймав мой взгляд, Шина кинул пастыря и, как ни в чём не бывало, пошёл в головную часть платформы. Тот последовал за ним. Его рожа была, как жопа у обезьяны.

– Amigo (язык странника плутал и, наконец, заблудился окончательно), amigo! Ecoute-moi! Camarade [9].