Дмитрий Лашевский - Образ и подобие. Роман

Между тем, жизнь его была вполне временна. Уже несколько лет семья младшего Венециановского перетекала в Москву. Сперва отец только ездил по делам, потом обосновался и вызвал мать. Но года через три сестра, наконец-то разочаровавшись в мужчинах (и Сергей стеснялся вспоминать, кто у неё был до рождения Игоря, в восемнадцать лет, и кто – после), вдруг вдохновилась карьерой, пока не поздно, где-то там доучилась и понеслась к отцу. А Игорь-то остался, – и, в результате, вернулась мать, хотя не насовсем, а так, пожить, в преддверии завершающего переезда и объединения. Элеонора, сестра, названная так по прихоти деда, правда, тоже эпизодически являлась. Обычно перед какими-нибудь праздниками, денька на три, задаривала, закруживала сына, осыпала обещаниями, а в самый праздник исчезала. Как вот нынче: самолёт у неё, видите ли, тридцать первого в десять вечера. Пусть – да ведь сказала она об этом в семь!

Сам Сергей тоже попробовал себя в Москве, но даже волшебная зарплата не могла удержать его на побегушках. Побегушки, которые поминал ему, больше даже догадкою, Иван, были, конечно, условные, творческие, но с кандалами. Здесь же он был дома, среди своих, никто его фантазиям не мешал, растаскивая его время и идеи по разным проектам, а он никому не отказывал. Так что, хотя и участвовал в общем перетекании, сам никуда пока не утёк; да и ещё и племянник оставался на нём, когда мать уезжала к отцу. Удивительно, какой круговорот умудрились создать эти пятеро!

Сергей среди этого круговорота научился чувствовать себя уютно и безмятежно. Но сейчас, подумав, что Олеся наверняка уже не вернётся, и что Игорю нужна настоящая школа, и что… вообще… – он оглядел свою квартирку с недоумением. Куда это он врос? Так ведь жизнь и пройдёт вдали от ветров. Оказывается, он тут так… только телом жил, а сам и вправду… перетекал.

И тут же, словно подстерегший миг слабости и вцеливший в спину нож, раздался ненавистный звук.

Квартира его, в самом деле, была до того мала, что входная дверь, если её не придержать, распахиваясь, била прямо в соседскую. Дом был панельный, ещё недавно завидный, новый, а теперь облезлый и стремительно дешевеющий. Он располагался на горе, так что один блок оказался на пол-этажа выше другого. Сергей жил как раз у перемычки, – и если ноги его ходили на уровне люстр противоположной квартиры, то голова плавала где-то между ножками столов следующего этажа. Однажды представив это боковым прозрачным воображением, он не мог уже отделаться от этой раздвоенности. Шум сквозь стены проникал так свободно, что всё мерещилось, что толи его вот-вот затопчут, толи под ногами у него хрустят чьи-то шеи.

Впрочем, главный враг его жил не за стенкой вверху или внизу, а вообще неизвестно где. Сергей не раз проникал в соседний подъезд и обшаривал этажи, – всюду было тихо. То есть тихо не было и быть не могло, но та какофония, что вырывалась из-за дверей, не указывала на преследователя. Он возвращался к себе, – густой чуть ли не инфразвук еле слышно отбивал один и тот же бессмысленный шаманский ритм. Иногда возникал перебор, ритм срывался, чтобы тут же вернуться. Ворочаясь в постели или пока кипел чайник, чудилось, что это кровь шумит в ушах, но долго обманывать себя не получалось. Так и этак экстраполируя далёкий ритм, Сергей выводил из него и голоса, и мелодию, только музыкой не позволяя себе назвать эту злостную пародию на нежный космос, с детства лелеемый им. Но на чужих этажах следы терялись. По каким-то акустическим лабиринтам его достигал только остов музыкального грохота, источник которого вроде бы и не мог быть вне дома, а найти его не удавалось.

Пытка порой продолжалась часами, а однажды двое суток. Потом вдруг бой затихал, не обнаруживая в этой смене никакого человеческого порядка. Тем не менее, кто-то таинственный, несомненно, нажимал роковую кнопку или, может быть, вооружённый синтезатором, разучивал безумную композицию. Сначала Сергей не очень представлял, что сделает, когда найдёт мелопата. А потом с тем изумлением, с каким человек обнаруживает в себе другого человека, с иными, неожиданными и незнакомыми свойствами, понял, что хочет его убить.

Вряд ли бы он решился обнажить силу, которой пользовался лишь в миролюбивом смысле, не столько по природному добродушию, а из-за спортивной неловкости. В школе три-четыре сплотившихся волчонка его легко бивали. Правда, и он как-то, разогнавшись по коридору, одним пинком в голень отправил в хирургию своего одноклассника. Через два месяца тот вернулся, ещё похрамывая, – и с тех пор они сидели за одной партой. Флегматиком Сергей не был и, вспомнив те детские обиды, и как вежливые образованные люди дважды хладнокровно унижали его в Москве, и какими словами (и хорошо, если только словами) бросалось местное отребье, видимо, из поколения в поколение не покидавшее подворотен, и как они недавно снимали в колонии, и на каких певцов ломится молодёжь, – он наложил всё это на мучающий его вот уже второй год ритм – и тут же, как мечту, вообразил, что сворачивает кому-то шею.

В сущности, ведь он всегда жил в музыке, как в окружении. И теперь его страх тех, кто за стенкой – потому, что они другие, страшные, прирученные телевизором скифы, – сконцентрировался на неуловимом образе; и эта-то, как при цунами, концентрация бесконечной массы в тесноте его каморки вызвала убийственное чувство. Пусть он и не знал – кого, но речь шла не об абстрактном вражеском шортселлере. Да даже и не о настоящем убийстве. Просто он обнаружил в себе мечту, нет, идею, нет, и не идею, а желание, о котором прежде не подозревал. Его естество, притаившееся в извилинах рельефа культурной гавани, хотело однажды выбраться на волю – и убить. И это не был, по-настоящему, некий другой человек, alter кто-то, это был он сам, Сергей, может быть, единственный подлинник, с которого жизнь на разные свои случаи писала удобные копии, расцвеченные каденциями. Вот это и потрясло его – знать в себе убийцу, знать страсть желания, которое ведь могло и осуществиться. Поводов хватало – на улице, когда в лицо ему вываливали порцию табачного дыма, или в трамвае, где брань человеческая разрывала перепонки, да мало ли… Он сжимал кулаки, бледнел и понимал, что вот-вот покинет реальность, но словно копил силы злости для будущего, когда-нибудь, окончательного акта…

Глядя на его спокойное, немного ленивое лицо, никому бы не пришло в голову, что этого большого человека разрывает диссонанс между гармонией и мерзостью мира, причём возможности обеих сторон были бесконечны. Он и сам не верил в своего внутреннего убийцу, – стоило пролить на клавиши страничку Шопена или, отодвинув тюль, долго смотреть, как всё густеет и густеет снег за окном. Ещё он любил поездки, потому что в них любые события и люди лежали за границами души, и детей, хотя бывало редко. Так что Игорь пришёл очень кстати.