Дмитрий Лашевский - Образ и подобие. Роман

Леонид Алексеевич пошёл на него. Мелькнул и пропал острый свет. Что-то вздохнуло в земле, и на поверхности показалась большая лохматая голова. Привидение направило на пришедшего фонарный луч, скрылось и появилось опять. Положив лопату поперёк ямы, подземный человек опёрся на неё и тяжело выскочил из недоконченной могилы. Это был Матвей Ильич Вирш-Вилдской, обязанный своей странной фамилией толи шляхетским корням, толь сращению некоего поэтического псевдонима с русифицированным дворянским клеймом. Однажды он вроде бы принялся расследовать вопрос, но докуда докопался – Леониду Алексеевичу не рассказал, пусть они и дружили без малого полвека.

Они поздоровались вручную, без слов, и только перепрыгивая обратно через траншею, Леонид Алексеевич спросил:

– И что, эта ирригация должна весну одолеть?

– Придирчивый нынче покойник пошёл, – поди пойми, ответил Матвей или посмеялся над вопросом.

Разговаривать с ним всегда было сложно, и всегда – нужно было взять разгон; и Леонид Алексеевич припомнил:

– А под кого это у вас в один-Б раскапывают, что за птицы?

Даже в темноте можно было почувствовать, как Матвей нахмурился.

– Сами не знаем. Говорят, новая номенклатура. Раньше-то их расселяли, чтоб глаза не мозолили, а теперь у них – вечное единство в моде. На Новореченском вроде участок выкупили…

– А парою почему же?

– Может, впрок? – Матвей сказал это так невинно, что другой, кто не знал буравчиков его мыслей, принял бы за чистый вопрос.

Они свернули на тропинку, и вскоре, как прежде из могилы голова, из почти уже темноты проступила сторожка. Какими-то неправдами Матвей соорудил её на кладбищенском отшибе и даже снабдил электричеством. Аккуратно вкопанный в землю кабель воровато высовывался у затерянного в лесу столба. Начальство молчало, поскольку живя тут, землекоп автоматически оказывался сторожем. Ему даже и доплачивали.

На пороге Матвей долго обстукивал лопатою сапоги. В самом деле, внутри было чисто – насколько может быть чисто у одинокого земляного человека. Но аскетизм обстановки не так подчёркивал, сколько стушевывал эту чистоту. Причина была в вещах. Они ещё не превратились в рухлядь, однако и электрическая плитка с одной только спиралью, и эмалированный чайник на ней, и две тёртые-перетёртые кастрюли, и шкафчик, откуда хозяин достал пачку макарон, и сама эта пачка, и единственный стол (Леонид Алексеевич органически не мог ничего написать за кухонным столом), и случайные занавески на оконцах, – в самой бедной простоте этих предметов, каких гость и на даче давно не держал, пусть и строго расставленных по необходимым местам, – в их бедности был мотив бедствия, а санитарный смысл отступал на далёкий план. Чисты они или грязны – вещи отталкивали, и хотелось поскорее отбыть беседу и раскланяться.

Между тем Матвей Вирш-Вилдской, по роду работы, мог быть и богач. Однако на свой уют он не расходовал ничего, почти весь заработок тратя на то, чтоб выплатить долг доэскапизму . Это было его выражение, а что за ним скрывается, Леонид Алексеевич в точности не знал. Это случилось незапамятно, в годы его московской учёбы. Он вернулся – и нашёл друга почерневшим, по глаза заросшим бородою, отрезавшим себя от прежней жизни. Себя – но Лёню друг встретил тогда со спокойною лаской, а молчать – всегда любил и умел это делать точно и трогательно. С тех пор мало что изменилось, только борода всё глубже врастала внутрь души.

Остальные деньги уходили на паломничество. Каждое лето Матвей ездил то волонтёром с археологами, то носильщиком с альпинистами, то в розыскную экспедицию. Смыслом – каждый раз это был именно путь, со всеми подробностями цели, преодоления и сакрального очарования. После первых попыток рассказать свои путешествия Лёне, для которого дачные окрестности составляли всю разнообразную прелесть природных впечатлений, а остальная страна прилагалась к географическому атласу, и однажды всхрапнувшего на слишком длинном рассказе, – он перешёл на письменное изложение. Да и что ещё было делать бессчётными среднерусскими вечерами в этой отшибленной от мировых ветров сторожке, как не искать истину – и способ облечь её в слово?!

Они потолкались, переходя и пересаживаясь, – в домике было тесно даже для двоих. А может, это Матвей теснил – невысокий, но плотный, плечистый, особенно в старой растянутой кофте, и буйный головою, объём которой чуть не вдвое увеличивали пепельная копна волос и такая же всклокоченная, только чуть чернее, борода. В ней-то своя седина с цветом не сливалась, была хорошо различима.

– Только чаю, – попросил Леонид Алексеевич на хлопоты друга.

Чайник уж закипал. Матвей ел для силы и потому любил накормить. Он всё же бухнул полпачки макарон в кастрюлю, перелил туда воду из чайника и затопил маленькую буржуйку, похоже, найденную на свалке и до блеска отчищенную от ржавчины. Дымоход ввинчивался прямо в стену. На печку и поставил чайник.

– А то оставайся, – предложил он тоном уверенности, что огонь преобразил его жилище. – Раскладушка вон…

В самом деле, за кроватью к стене была приткнута раскладушка. Леонид Алексеевич с сомнением подумал, а спал ли на ней хоть кто-нибудь. В юности они часто оставались ночевать друг у друга. А потом – нет. И если его собственный отказ легко объяснялся с обеих сторон: изнутри – неуютом и убогостью предлагаемого ночлега, на который не было ни нужды, ни охоты, снаружи – тем, что его ведь ждали дома, то почему Матвей, изредка наезжая к нему на дачу, всегда возвращался последнею электричкой и не соглашался ночевать, было непонятно. Надо, – вот единственное, что он отвечал, и проще было притвориться обиженным, чем дотребовать правды.

– Давно вернулся?

– Неделю, – Матвей извлёк из каких-то недр банку горбуши, два багровых помидора, пряники и даже свежий пучок лука, от которого защекотало в носу.

– Алтай, ты говорил? – Леонид Алексеевич понял, что ужина не избежать.

– С Алтая. До Байкала, – это было произнесено, как названия улиц, словно уточнение маршрута прогулки. И слышалась в тут же повисшей паузе снисходительность: всё равно, мол, ни другу, ни другому не понять этого пути.

– Напишешь?

– Напишу, коли прочитаешь, – Матвей ответил как о деле.

– Ну, за приезд, – они шутливо чокнулись стаканами с чаем. С вином Матвеева борода до седины не дожила бы ни за что. На такой-то службе. Примитивный быт скрывал коллизии, безбутыльный разбор которых казался чудом.

Простые макароны он тоже умел приготовить сложно. Но вкусно, варьируя специи и зелень. Из дорогого Матвей ценил оливковое масло, непременно итальянское или греческое, какой-то особенный восточный чай, ну, и, пожалуй, хорошие офицерские сапоги. Службы, впрочем, он, пока Лёня учился, таинственным образом избежал.