Дмитрий Лашевский - Образ и подобие. Роман

– Да это же только кажется, что изменились формальные условия, – сказал Сергей, неожиданно очутившийся в центре разговора. – Ведь мы снимаем и о переломном времени, много документалистики, и я вижу, как изменились, да что там – как на глазах меняются люди…

– Люди, да, какие люди! – Василина будто только очнулась.

– И что вы хорошего нашли в собейском прошлом? Дураки были! – этот скрипучий голос из гостей принадлежал цепкоглазому господину, троюродному завсегдатаю семейных праздников, давеча высказавшемуся про революцию.

– Ну, дядя Боря, как всегда, на скепсисе, – заметил Женя.

– Вы, Борис Сергеевич, – отнеслась и его мама, – конечно, пострадали от произвола и вообще… Но ведь это не искупает, то есть, я хочу сказать, не оправдывает…

Ираида Петровна настороженно посмотрела на золовку. На бывшую золовку. Раиса Фёдоровна говорила с Борею сбивчиво и, пожалуй, сочувственно. Не затевается ли между ними чего-либо? Явных признаков не было, но хозяйка дома тонко чувствовала подобные нюансы. Она умела предощущать. А ведь оба носили одну и ту же – их гордую фамилию.

– Раечка, – сманеврировала она, – как тебе фрикасе?

– Изумительно! – с готовностью отозвалась золовка. – А ведь у меня ничего не выходит! И по вашему рецепту, и так, и этак… Который раз, а всё не то.

– Мама, всё у тебя получается, – успокоил издали Женя.

– И получается, – подхватил, не разобрав, один из пожилых гостей, долго искавший случая вставить слово, – что мы всё вывернули наизнанку, а сущность какою была, такой и остаётся…

Теперь заговорили разом, причём и в телевизоре продолжался спор, разобрать который уже вовсе было нельзя.

– Давайте пофантазируем, – призывал ведущий.

– Что бы непременно нужно было вернуть…

– А вот система образования…

– Но ведь за колючей проволокой… – продолжал горячиться Борис Сергеевич.

– А что это, вообще, значит – назад в СССР?! – недоумённо воскликнула Олеся.

Иван умилённо посмотрел на неё, и впервые пьяная искорка мелькнула в его взоре.

– Никуда система образования не делась, не рухнула, хотя да, изменилась кардинально, – взял слово Михаил Александрович. Голос-то его был негромок, но выработанный лекторский тон в сочетании с внушительной фигурой приковывал внимание. – Конечно, к советскому строю возврата нет, как и к монархическому, хотя в обоих направлениях ныне немало звучит призывов. Это назад нужно понимать как мысленный эксперимент, попытку увидеть ближайшее прошлое глазами сегодняшнего дня и даже – с точки зрения ближайшего будущего. Тут было сказано, что мы стали другими, вот на этом фоне – на фоне надежд и иллюзий нашей молодости, нашего становления – и пытаются, что ли, видимо, допытаться, в чём же именно другие-то мы теперь. Да и сильно ли другие…

Сергей потупился. Речь Михаила Александровича царапала невесть откуда взявшимися и ненужными бекарами. Глава семейства, конечно, любил выступать. Но стоило ему увлечься, как слова принимались запинаться друг за друга, ускоряться и терять лексическую связь. Порой он удерживал их в узде, но иногда начинал вовсе косноязычить и тавтоложничать.

Оратор недокончил, или взял паузу, или паузу создал жест Ивана. Ничего особенного в самом жесте не было: вилка описала дугу и пронзила разом два сочных груздя, – а все вдруг уставились на эту вилку. Он откусил, причмокнул и, не вполне прожевав, громко сказал, обращаясь в пространство:

– Знатные грибочки! Стесняюсь спросить, где брали – на угловой помойке или той, что в соседнем дворе?

Михаил Александрович на эти слова как-то хрюкнул, выпустив на лицо нелепую, нервную ухмылку. Сергей остолбенел, если только это возможно сидя, – но Олеся сразу почувствовала, как много мелких движений, колыханий, вздохов и пульсаций производил крупнейший из Венециановских: все эти колыхания и вздохи исчезли. Ираида Петровна в две секунды успела покраснеть, побелеть, напустить на себя выражение гневное, а затем и такое, что, мол, она-то давно привыкла к выходкам зятя, не обращайте внимания.

Не выдержал Борис Сергеевич.

– Есть же всему границы! – сказал он, сразу с места задыхаясь.

– Кажется, я тут кого-то ошаша… ораша… короче, эпатировал, – Иван по-прежнему смотрел в воздух прямо перед собой. – Может быть, даже оскорбил. Согласен, питаться с помойки – предположение свинское. Но разве не хуже того – питаться с интеллектуальной помойки? И когда вы из этого корыта с отбросами, – он кивнул на телевизор, тут же стыдливо погасший, – черпаете материал для якобы мыслей, для якобы проблем, когда ничтоже сумняшеся («о!» – очки его блеснули, тоже восхитившись, как гладко он это выговорил) трижды пережёванную дрянь, которую вам эти черти подсовывают, оцениваете и обдумываете, как… как бог знает какие пролегомены… разве это не такое же свинство, только духовного рода? Впрочем… – он, при полной тишине, звякнул бутылкою о край рюмки, чуть не уронив ту, наполнил, выпил, тряхнул головой и обратился к Олесе с очень ясной и ласковой улыбкой: – не слушай меня.

Она, кажется, и не слушала, скорее, недоумённо следя за тем, как вспыхивают различными оттенками лица. Непонятно было, как разрешится тяжёлая минута. Нельзя было ни отвечать, ни отмалчиваться. Но сам Иван, плавно поднявшись, всё и развязал. Жест, с которым он обратился к часам, а потом развёл руками, был так выразителен, что даже из возмущённых некоторые засмеялись: я бы ещё развлек вас, да пора на вокзал. Вслед за ним из-за стола потянулись и другие, с облегчением прислушиваясь, как в дальней, ёлочной, комнате под чьими-то трескучими пальцами разыгрывается пианино. У Венециановских не танцевали; но редкий вечер обходился без романсов в исполнении Ираиды Петровны или томительных русских песен на несколько голосов, порой, на особо пронзительной ноте, срывающихся всхлипом, – Иван однажды назвал эту часть программы задушевщиной .

Антип потянулся сказать что-то Олесе, но мешал монументальный Сергей. Тогда Антип тронул её за локоть и вывинтился из-за стола. Вперерез ему пронёсся Борис Сергеевич, гневно бормоча:

– Спущусь я, перекурю злобу дня. А то с этими староверами никаких нервов не хватит!

Ему нашёлся единственный напарник. Среди Венециановских дымный порок, действительно, порицался, но не потому же Борис Сергеевич прозывал хозяев староверами. Тут, как уже и не все из молодёжи знали, крылась история давняя, и стрела целила в полупартийное прошлое Михаила Александровича и его жены, как-то легко и незаметно сумевших в обтачивающих потоках времени сохранить старый советский быт и привычки, ценности и принципы, а главное, уважение окружающих и лояльность ко всякой маске, в которой выступала история. Трудно сказать, за эту ли лояльность или за свою к ним иррациональную тягу недолюбливал родственников Борис Сергеевич. Он-то был вылеплен иначе. Пройдя в молодые свои диссидентские годы по лезвию ножа, он не достиг, по революционному обычаю, респектабельной гавани. Хотя при деле и не бедствуя, он вёл неустанную борьбу – только уже не совсем понятно, с кем: не то с политическою, а больше административной, властью, не то с советско-поповскими, как он говорил, догмами, проявления которых, мимикрируя, всё время множились в его глазах, не то просто и вообще – с сытостью и покоем, которых бурно не признавал. Возможно, он обожал отрицание как таковое.