Дмитрий Лашевский - Образ и подобие. Роман

Но поразительно, с какой точной симметричностью это состояние повторялось в его жене! Стоило ей выскользнуть из-под лесной защиты и оказаться на просторе, как она начинала тосковать, метаться, и в глазах её просыпалась загнанная косуля. Ещё не выйдя из машины, а едучи по горячей степи с включённым кондиционером, Люба задыхалась – в точности, как он в сосновых тисках, – а пытаясь объясниться, иногда сразу плакала. Андрей не понимал, как можно любить эти вечно шелестящие, цепляющие за рукава, лгущие колонны, сливающиеся в стены, или стены, распадающиеся на одинаковые ненастоящие существа, – и бояться, когда всё в открытую, ты на ладони у мира, но и мир обнажает перед тобой свою бесконечность… К тому же, в них не заглянешь; и ни на какой дуб Андрей не променял бы умную кошку. А Люба боялась и мучилась, и просилась сейчас же назад, где уже ему было невмоготу.

Так они и жили последние сколько уже лет – встречаясь раз или два в месяц, да ещё каждый август уезжали в какой-нибудь нейтральный, солёный, обоим чуждый край.

Знакомые хмыкали, друзья пожимали плечами, родственники, правда, остерегались. Потом привыкли, и многие, вообще, думали, что они прочно в разводе. Его даже дважды сватали. И некому было рассказать, как нежно тоскует он о жене, как ждёт этих встреч, как каждый раз, когда вот так мчится через пол-области, бурные, хотя неясные, мечты и предвкушения кружат голову, и что это только половина жизни, а когда-нибудь настанет и другая половина; и главная правда – что они любят друг друга, а всё остальное только варианты лжи…

Андрей нёсся будто под горку, а на самом деле потихоньку вверх. Подчиняясь квадрату расстояния, магнетизм будущего чувства увлекал его; и, въезжая в заводской пригород, где и снег выпадал сразу желтоватым, он уже думал только о Любе. На одном из переездов вышла пробка: через него каждые четверть часа гнали составы с углём, – пропустив несколько машин, шлагбаум сразу падал, и Андрей в три хода лишь одолел эту сотню метров.

О Любе, сначала радуя и тревожа сердце, быстро переходило на другое: быт, родня и эти варианты судьбы, ярость вызывавшие в летящем мозгу. Он, конечно, её мучил, да, мучил и т е м, что – на расстоянии, и – мучил на расстоянии. Но, в сотый раз переспрашивая себя, честна ли тогда его любовь, можно ли так жить, он моментально впадал в странную и безвыходную диалектику. Это напоминало ночное блуждание по лабиринту, с тем только отличием, что опиралось на страшную и несокрушимую логику. Её терзания были, несомненно, его виной. Но причиной было то, в чём он считал себя безусловно правым. Однако оказаться виноватым было бы куда легче, и из вины всегда есть выход в прощение. Он же исполнял свою правоту как какую-то жестокую схиму и сам мучился ею. Тогда в чём её смысл, не говоря уж о свете, спрашивал он сам себя. И всякий раз, уже подъезжая, моментальная картина, как он обнимает Любины ноги, а потом осыпает поцелуями её лицо и клянётся, что всё, всё, никогда больше он её ни в чём не унизит, ни к чему не приневолит, что она свободна, рисовалась воображению…

Свободна? Но ведь она его жена! И тотчас в зеркале памяти возникало нестерпимое отражение.

Уж сколько лет назад случился тот вечер у Венециановских. Тщедушный брат Михаила Александровича был редким гостем на этих встречах, – Андрей видел его тогда второй, кажется, раз. Как его имя – Игорь? или, скорее, Григорий… Вздыбившееся подсознание сумело стереть и имя, и лицо, и голос, оставив только малорослый пиджак да синий галстук с драгоценной брошкой. За неказистою внешностью скрывалась удачная карьера столичного адвоката. Что именно за дело оказалось у него к адвокату, Андрей тоже сумел забыть, кажется, кадастровое. У клуба отбирали выделенную землю. В то время он, вообще, о многом спорил, и по работе, и с детьми, – жил на взводе.

Во всяком случае, дело было. Документ в две странички, если верно составлен, мог решить вопрос. Этот… ну, пусть Григорий Александрович стремительно прочитал обе и воскликнул театральным, но исчезнувшим голосом:

– Да это же филькина грамота!

До этого на них и внимания не обращали, голоса журчали, звенели вилки, и кто-то пристраивался к фортепиано. Все замерли – только не в гробовой, а в какой-то громовой тишине. Андрей встал, сжимая зачем-то в руке попавшуюся бутылку. В конце концов, адвокат мог и не знать. Но эти усмешки, которые вспыхнули, проползли по губам ящерками и тут же спрятались, эта едва скрытая забава и тревожное, но всё же вальяжное, сытое ожидание – детали, поджегшие сухую солому. Они бросились в глаза мгновенно, сразу полутора десятками лиц, и требовать от адвоката извинения сделалось бессмыслицей.

Филькин – это была его, Андрея, фамилия. Он не дал её ни жене, ни детям, но сам носил с гордостью пятиколенной памяти, бережно подтверждённой ещё даже дагерротипами. И насмехаться над нею он бы не позволил никому.

Пусть брат и не знал, но Михаил-то Александрович не вступился мгновенно, а именно явственно усмехнулся, да ещё со всей возможной двусмысленностью, кратким движением лицевых мускулов выводя на свет семейную предысторию с неуловимым, недоказуемым и перманентным снобизмом по отношению к браку ветеринара и фельдшерицы. Имелся в этой истории особенный и покровительственный пункт, согласно которому Филькин не должен был чувствовать себя ущемлённым в их обществе, а говорить с ним потому следовало в продуманных выражениях и не обо всём.

В лицо старшему Венециановскому Андрей и выплеснул несколько хлещущих, жгучих фраз, сколько уж нашлось в обойме. «Так-то, и честь имею», – закончил он цитатой из Гессе, с наслаждением успев подумать, что никто из этих сытых снобов цитаты не распознает. Он бы и ушёл немедленно, да Люба, вся в пунцовых пятнах, пыталась вытянуть бутылку из кулака. Тогда он бутылку оставил, а Любу взял за руку. «Мы, – это мы он бросил, будто булыжник на стол, – уходим навсегда». И Люба встала и ушла с ним. Превратил он её в орудие мести, взял в заложники своего унижения или увёл за барьер выбора, который всегда возможен в жизни и всегда раскалывает душу, – об этом его совесть годами вела хриплый, сумасшедший спор сама с собой. Успокоить-то её можно было трезвой мыслью, что сделанного не воротишь. Только как бы хотелось воротить!..

Одним слитным движением Андрей свернул в переулок, проскользнул мимо сугробов, припарковался двумя колёсами на тротуаре и, привычно не дожидаясь лифта, взбежал – сначала до четвёртого этажа, а потом, придержав дыхание, ещё на два. Позвонил.

Вообще-то, Андрей, несмотря на вспышки характера, был строгий, упорядоченный человек. Антип всего третий раз видел, чтобы отец приезжал так – в ночь, без предупреждения и с такими глазами. Однажды – когда тот захлопнул дверь и, вместо того, чтобы вызвать слесарей, помчался за полтысячи вёрст за ключами. И потом – чтобы разыграть какую-то бешеную ревнивую сцену с матерью.