Дмитрий Лашевский - Образ и подобие. Роман

Антип заглянул к ёлке, – это Женина жена потчевала плод Шопеном. Обернулся, – Олеся вопросительно вышла за ним.

– Так мы с тобой… – он опять коснулся её локтя, другою рукой нашаривая в кармане.

И тут же появилась и нависла Ираида Петровна. Массивно-лёгким движением разделила их и спросила:

– Как мама? Мы, конечно, созваниваемся каждый день, но всё же?

Антип отлично знал, что сводные сёстры созваниваются даже и не каждую неделю. Но и притворства ведь не было в этих словах, только преувеличение. Тётя всему, попадавшему в поле зрения, умела придать особенный тревожный смысл. Он произнёс что-то, тут же растаявшее. Ираида Петровна покивала, покашляла, верно, готовясь петь, – и вслед за нею почти все потянулись в еловую комнату.

Противоположная, маленькая, была пуста. Антип проскользнул туда. Детские бантики, брошенные плечики на кровати, листы ватмана на столе. Книга. Он посмотрел и пожал плечами: «Анжелика и демоны». Сумочка на стуле. Голубая бархатная сумочка с золотыми губками замка лежала на стуле.

Через минуту он вышел. В прихожей Василина обряжала Ивана. Тот вертелся, пытаясь попасть в рукав, причём так заносил одну руку, к тому же не ту, что раза два задел хрустальные новогодние подвески, свисавшие с потолка. Сергей из дверного проёма с любопытством наблюдал: перестанут они раньше покачиваться или позванивать. За его спиной уже разминались про ёлочку . Василина умоляюще посмотрела на Антипа.

– Конечно, провожу, – он даже обрадовался такому настоятельному поводу исчезнуть прямо сейчас, обрезая эндшпиль.

На лестнице ему показалось, что путь будет длинен, но едва вышли во двор, где поодаль, уже заснеженные, стояли курильщики, Иван направился к ним строевым шагом, выкрикивая:

– Лево на борт! Сейчас! Минуту! Две минуты! С дядей Борей только разобраться! Напрочь!

Антип еле поймал его за руку:

– Иоанн! И так с перебором. Последняя электричка, ты что, опоздаешь!

Иван руку выдернул, но, как ни странно, послушался и побрёл следом, грузнея с каждым шагом. Впрочем, и тротуары прилично занесло, местами приходилось просто протаптываться по свежачку.

Вначале шли молча, но заметно было, ещё и за столом, что голова и тело Ивана не слишком согласовывают их общую жизнь. Пошатавшись, словно для приличия, он вдруг ускорился, завидев трамвай, даже пробежал несколько шагов, бормоча какую-то невмятицу, остановился, снял и яростно протёр очки и убедился, что ошибся номером, хотя Антип уже дважды крикнул ему. Постояв, он вновь тронулся, теперь неуверенно, отодвигая кого-то невидимого, а может, снежный поток, рукою, или же пытаясь нащупать столб или плечо.

– Куда? – осадил его Антип. – Придёт сейчас, седьмой или двенадцатый. Через двадцать минут будешь на вокзале. Не заблудишься?

– Никогда не придёт, – категорически заявил Иван. – Трамваев больше не существует. Пойду в Серебрянск пешком. Как думаешь, к послезавтра доберусь? Сто двадцать километров, если этот будет валить по три миллиметра в час, минус норд-ост… слушай, тут без интегралов никак…

По крайней мере, стоял смирно, широко расставив ноги, да и Антип всё же придерживал его.

Только теперь выяснилось, что Иван позабыл шарф, и шея его смешно, по-цыплячьи выглядывала из воротника, когда он тянулся разглядеть вдалеке огонёк трамвая. Что он, вообще, мог разглядеть, было непонятно, так как глаза его за вновь заснеженными очками приобрели, наконец, выражение мутное и бессмысленное. Он покачнулся и вдруг сказал с совершенно трезвой горечью:

– Ну, посидели, погостили. А где результат?

– Какой результат? – не понял Антип.

– Год за годом – разговоры, песенки, побасёнки, вода в ступе. Но ведь должен быть какой-то итог, смысл во всём этом. Должно же что-то совершаться! Порознь – да, жизнь, а когда собираемся, – всё ждёшь: вот сейчас случится катализ, всё вспыхнет, скажутся настоящие слова, выйдет главное. Я не знаю, какой такой результат, наверное – чтобы сегодня не повторяло вчера, было существеннее, сложнее, выше. А тут годами – одна и та же жвачка!.. А тянет, – нехотя признался Иван.

Антип даже отпустил плечо. Это же была его заветная, только ни разу до конца не продуманная мука. Это ему всякий раз, когда он шёл к Венециановским, чудилось, что вот он встанет – или даже ему скажут встать – и произнесёт новые, чистые, главные слова, разрывающие засаленные нити конфликтов, оплетшие семью. Это он ждал настоящего и каждый раз уходил именно с этим осадком невысказанного, не наступившего… Да только же не сегодня, не сегодня!

– А о чём они говорят! Ты слышал, о чём они говорят? – продолжал ссориться с призраками Иван. – Бессмертная душа да фрикасе!.. Хоть бы подумали, заслужила ли ваша душа даже мечту о небесах, и что бы ей делать-то там. Ах, рай!.. Что он такое, рай, по-вашему? Стирка по субботам, секс по воскресеньям и хренди-бренди по телевизору?! Бренди вот я зря оставил… Нет, – снова взвился он, – если оно такое, бессмертие, то пропади моя душа, чем выслушивать эти благостные бредни. Не хочу я тогда никакого бессмертия, дайте мне смерть! Слышите, я требую, дайте, дайте мне смерть!.. Эх, не тебе бы это говорить!.. Олесю жалко…

– Почему? – опешил Антип от такого завершения мысли.

– Она ведь уже наполовину – своя названная мамочка, вот беда-то!

– А на вторую половину?

– Диана! – отрубил Иван.

Антип не успел поинтересоваться, что за смысл вложен в это имя. Трамвай разорвал метель.

– Семёрка! – воскликнул Иван. – На удачу. – Он обнял Антипа, неожиданно и мокро чмокнул его в щёку, царапнув по лбу дужками очков: – Я люблю тебя, братка! Прощай.

Глядя, как дёрнул вагон, и Иван чуть не упал, поочерёдно хватаясь за поручни, Антип на секунду усомнился, не проводить ли было всё же до поезда. Но ведь там пути-то – через подземный переход, и всё. А ему – через полгорода, конечно, пешком, надышаться – скоростью, мечтами, ночью, снегом…

Когда он добрался, Артём, ясно, не спал, но и встречать его, привычно занятый, не вышел. Мама же сидела в комнате, почему-то без света. Перед нею на журнальном столике лежала вышивка, – можно было подумать, что она только что выключила телевизор, погасила бра и отложила пяльцы. Но темнота и тишина были устойчивые, заскорузлые. Он щёлкнул выключателем. Тонкие, в голубых ручейках, мамины руки отдельными отдыхающими существами были вытянуты вперёд. Она внимательно посмотрела сыну в глаза, прочла в них что-то своё и спросила, с некоторой робостью или стеснением:

– Ну, что, как прошло? Кто был?

«И кого не было», – подумал Антип, чувствуя, как яростью и, хуже того, ненавистью, ненавистью к отцу, которого, он, вообще-то, наверное, любил, наливается его сердце. Если б мама его поддержала, если б они вдвоём… Только вот как её убедить? А про Олесю? И что рассказать про этого чудесного охламона, которого он только что отправил, надо думать, домой?