Дмитрий Григорьев - Другой фотограф

Дмитрий Григорьев родился в Ленинграде в 1960 году .

Учился на химическом факультете Ленинградского государственного университета, где занимался исследованием феромонов насекомых .

Работал бетонщиком, плотником, мозаичником, оформителем, аспирантом, старшим лаборантом, старшим лейтенантом (ликвидатором последствий аварии на ЧАЭС), журналистом, редактором (редактировал разное – от книг до глянцевых журналов), стекломоем, оператором газовой котельной и т . д . (в общей сложности более 20 профессий) .

Автор многих публикаций в толстых и тонких журналах, нескольких книг стихов и прозы, член Союза писателей СПб, Землемер Незримой Империи, президент и один из отцов-основателей «Всемирной Ассоциации Любящих Изабеллу» (ВАЛИ), лауреат премии имени Н . Заболоцкого и т . д .

Среди петербургских поэтов своего поколения Дмитрий Григорьев – в некотором смысле белая ворона . Создается впечатление, что очень многие стороны «общего» опыта не то чтобы обошли его стороной, но оказались для него ненужными или несущественными, что многие яды, впитавшиеся в кожу его сверстников, изменившие состав их крови и одних погубившие, других закалившие, на него просто не подействовали .

В восьмидесятые годы молодые ленинградские поэты – по крайней мере значительная их часть – ощущали крайнюю меру отчуждения от окружающего мира и языка . Это было связано и с особенностями эпохи, и с «духом места», с «излучениями города», какими они были тогда (а они меняются) . Чувство сопротивления материала было слишком велико, и только крайним напряжением голоса, сдвигом зрения и речи можно было это сопротивление преодолеть и нащупать собственный канал получения и преобразования лирической энергии . (Разумеется, были и благополучные эпигоны, которые никакого сопротивления не ощущали, кроме разве что иногда цензурно-редакторского – но речь не о них . )

Но Григорьев, кажется, жил в другом воздухе, впитывал другие излучения . Он как будто остался на всю жизнь в году своего рождения, 1960-м, со свойственными раннему шестидесятничеству естественностью, открытостью, простодушным бесстрашием поэтического дыхания, только без обаятельной безвкусицы тех лет . Он кажется товарищем, к примеру, своего однофамильца Олега Григорьева, или Сергея Вольфа, или прозаиков Рида Грачева и Виктора Голявкина .

Образ в его стихах как будто сам рождается из движения фразы . Но эта естественность не отменяет ремесленной (в высоком смысле слова), даже несколько «старомодной» хватки . Дмитрий Григорьев строит стихи не как резчик по дереву, даже не как столяр – как плотник, сколачивающий из крупных досок простую и прочную конструкцию, которая, ко всеобщему удивлению, способна летать . И, собственно, поэтическое чудо в данном случае заключается в том, что переход в другой мир (мир, главное свойство которого – чудесная непредсказуемость) происходит там, где вроде и не должен происходить .

Этот мир сюрреалистичен, но это не сюрреалистичность, рожденная болезненным сном или удивленным взглядом чужестранца . Нет, это мир сказки, иногда грустной или даже жестокой, но соразмерной человеку и потому – в каком-то смысле – комфортной:

Слово «комфорт» надо понимать правильно . Григорьев никогда не говорит ничего утешительного, но речь у него всегда идет о любви, радости, страхе, смерти, а не об одиночестве, тоске, пустоте, обесчеловечивании . И при том никаких излияний: чувство сразу же становится метафорой, картинкой, историей . А разве не в этом величайшее достоинство человека – в способности сделать свое чувство картинкой и историей? И еще: серьезное высказывание у Григорьева никогда не исключает улыбки, а улыбка – серьезности .

Что же до формальных особенностей его стихов, то как раз здесь и видна полная свобода от догматизма и предзаданности . Григорьев пи-шет иногда строфическим и рифмованным, иногда свободным стихом; но очень часто стихотворение, начавшееся как типичный верлибр определенного типа («ленинградского», восходящего к Геннадию Алексееву и Сергею Кулле, основанного на синтаксических параллелизмах, часто содержащего ироническую наррацию), на ходу меняет «породу», прорастая рифмами . И это не производит впечатления небрежности или эклектики . Скорее, перед нами подобие джазовой импровизации .

Строки Григорьева задерживаются в сознании: «Танцуй, Саломея, чью голову ты попросишь, кому в серебре на красном лежать снегу…»; «Проехали Орехово, а дальше что, проехали с орехами, а что – куда…»; «Я гоню велосипед, мне десять лет, у меня есть настоящий деревянный пистолет… . » . Это свойство – не необходимый признак настоящей поэзии . Но достаточный . Настоящая поэзия бывает разной: порою, и очень часто, стихи требуют от читателя напряженных усилий, привыкания, преодоления инерции . Только такой ценой можно «войти в тайную комнату» . Стихи Григорьева, напротив, открыты читателю, но и в них есть «тайные комнаты», отпирающиеся только перед любящим и внимательным взглядом . Хочется верить, что эта книга такой взгляд привлечет .

У меня небольшой выбор: всего три времени – прошлое, настоящее, будущее, ещё есть возможность использовать глаголы совершенного или несовершенного вида, плюс – инфинитив, сослагательное да повелительное наклонения . Вот, пожалуй, и всё . Впрочем, и словарный запас неполон – несмотря на обилие слов, вещей, требующих себе имени, становитсябольшеи больше . А тои наоборот:появляетсяновоеслово— и тенью за ним предмет, действие или свойство .

И я стал придумывать разные имена снега, например: