Валентина Ива - Зерна судьбы

Не далее, как вчера Тамара Николаевна случайно, никогда не смотрела специально, включила телевизор и, попивая кофе, попала на «Модный приговор». Она прекрасно понимала, что это шоу, и не ожидала ничего, что могло бы её заинтересовать, но это был особый случай. Праздновали день рождения актрисы и режиссёра Светланы Дружининой. Напыщенный, и как всегда нелепо наряженный, господин Васильев, так сказать, историк моды, и разухабистая Надежда Бабкина, троекратно облобызали Светлану Дружинину, а Эвелина Хромченко, позиционирующая себя как знатока всяческой моды и человека с безупречным вкусом, по-европейски клюнула Дружинину пару раз в обе щеки и отстранилась, не давая последней продолжить православный ритуал.

Дальнейшее действо повергло Тамару Николаевну в шок. То, во что нарядили главную героиню, соответствовало шоу. Зрелище не для слабонервных. Эти нелепые мысли мелькали в голове исключительно потому, что перед Тамарой Николаевной сидел и сладко спал шедевр женской экстравагантности. Дама в алом полушубке, в клетчатых обтягивающих брюках, в алой шляпе, с алой сумкой и в алых перчатках, лет так примерно восьмидесяти. Она спала видимо уже давно. Иногда клевала носом, иногда запрокидывала голову, а иногда подрыгивала ногами от видимо сладких снов, что часто делают люди, когда во сне падают с веток, вспоминая своих предков, проживавших на деревьях. Хор спел и удалился. Дама сладко спала. Первые могучие аккорды Токкаты в кельтском стиле Ханса-Андре Штамма в исполнении господина Царёва на органе, пробудили леди. Женщина поняла, что хор уже не поёт и стала искать исполнителя на органе, заглядывая вперёд и стремясь к сцене. Но кроме распятого Господа нашего Иисуса Христа – никого на сцене не обнаружила. Органные аккорды звучали мощно как набат, и женщина недоумевала: откуда льётся эта музыка? Она робко заглянула за спинку своего кресла, посмотрела себе под ноги, но тоже ничего не обнаружила и решила: «музыка звучит, все сидят – не стоит волноваться!». Закрыла глаза и опять уснула. Прелестным движением спящей руки она ловила слетающую шляпу и сползающую сумку, и всё это в алом цвете выглядело божественно. Пластика спящего тела, в неудобном положении – сидя, с приснившейся динамикой, воплощенной в жизнь нечаянными движениями, была такой трогательной, такой беззащитной, что хотелось обнять даму, прижать к сердцу, погладить по спине и побаюкать:

– А-А-А! Баю-бай!

Вот так, помимо музыкального впечатления получено ещё и художественно-эстетическое, а вкупе с агрессивным алым цветом ещё и возбуждающе-тревожное с юмористическим настроением. Теперь этот Боб Чилкотт со своей «Маленькой джазовой мессой» у Тамары Николаевны всегда будет кроваво красным и никуда от этого не денешься, а для дамы в одежде цвета алого заката эти композиторы будут иметь эффект глицина-форте и это прекрасно!

Самосевная очаровательная рудбекия, заполонившая почти весь сад, нещадно вырываемая и выкашиваемая на тех местах, где поселились другие цветы и растения, наконец, зацвела и превратила окружающий мир в жёлто-коричневый бархатный ковёр. Пчёлы, осы, бабочки и прочие насекомые, питающиеся той вкусняшкой, что синтезирует природа цветка, неустанно роились над этой красотой, оживляя неподвижность растения динамичной жизнью движения крылатых животных. Две крупные капли начинающегося летнего дождя плюхнулись на нос Маняшке, моей трёхлетней внучке, и на мою лысину, жиденько обрамленную остатками былой роскошной шевелюры.

– Пошли в дом, – скомандовал я, – пока нас не накрыло ливнем, – и ступил на крыльцо, перешагнув сразу через две ступеньки своим 48-м размером кроссовок.

– Ну, что же ты там копаешься, сейчас тебя смоет, шевелись, – мои последние слова уже затушевались хлынувшим дождем, громко забарабанившим по жестяной крыше крыльца. Я закрыл дверь, чтобы порывы ветра не трепали штору, и в доме стало относительно тихо, только шум воды за окном набирал обороты. Маруся прилипла к окну и грустно смотрела на потоки воды, стекающие по стеклу.

– Что загрустила? Давай собирать игрушки!

Маруся равнодушно мазнула взглядом по разбросанным игрушкам и опять уставилась в окно.

– Ну, раз ты не хочешь собирать игрушки, давай тогда поедим эскимо, виртуально.

Маруся мгновенно оторвалась от окна, а я поспешно исправил предложение.

– То есть, понарошку…

Некоторое разочарование, промелькнувшее в облике моей несравненной красавицы, сразу бросилось в глаза. Слово «понарошку» она прекрасно знала, а «виртуально» еще не совсем. Я пояснил ей, что это практически одно и то же, и перешёл к делу. Манерно оттопырив мизинец, как будто держу большим и указательным пальцами эскимо, я принялся освобождать его от обертки, раскладывая воображаемую серебряную фольгу, как лепестки тюльпана, налево и направо… Маняша с интересом наблюдала за моими движениями и уже сосредоточенно почти участвовала в моей пантомиме. Я слизнул большой кусок мороженого и смачно съел, изображая наслаждение от вкуса. Маруся сглотнула слюну. Я протянул ей попробовать, и она тоже слизнула кусочек, но тень разочарования не исчезала совсем.

– Ну что, мороженое кончилось, теперь давай есть торт огромный! – я вспомнил Карлсона, который живет на крыше, и его пристрастия. Уж если любить торт, то уж конечно огромный!!!

– Давай, – согласилась Маняша и пристально сосредоточилась на моих манипуляциях. Я открыл коробку воображаемого торта. Схватил его голыми руками за бока. Раскрыл рот как можно шире и приготовился отхватить такой шмат торта, что и кашалоту не снилось, и тут Маруся, сверкая синими глазами, подавшись ко мне наперерез всем своим телом, головой, руками, пляшущими волосами, закричала: «Подожди, подожди!!! Не ешь!!! Его порезать нужно!!!

Я давно так не смеялся…

Осенняя слякоть довольно быстро, всего за одну ночь, превратилась в зимние сугробы. От неожиданности все жители мегаполиса пустились всплескивать руками и тревожиться обстановке на дорогах. Из года в год публика не уставала удивляться, что зима всё же приходит, хочешь ты этого или нет. Именно на этот день была назначена конференция представителей музеев Москвы, которая была запланирована еще в прошлом году и обещала быть выездной. Местечко выбрали в Звенигороде в Саввино-Сторожевском монастыре, где располагался Звенигородский историко-архитектурный и художественный музей-заповедник.