Галина Сафонова-Пирус - Мои предки крестьяне

Только вот Коля мой… По радио-то всё шумели, что немцы комсомольцев вешають, а он комсомолец. Что делать? Да обмотала ему шею шарфом… как раз ангина у него была, навязала узел с одежонкой, денег, какие были, сунула, перекрестила и по-обежал он за Сенькой, вспрыгнул на машину эту пожарную, кое-как прилепился… По-оехал! Уж как я потом страдала по нём! Да как же, бледный, худой, тут бы его горяченьким молочком поддержать, а я… Можить, и не надо было отправлять-то? Ведь маленький бы, ху-уденький, хоть и семнадцатый шел… надеть бы на него штанишки коротенькие, так немец и не узнал бы, что он комсомолец. Но что ж делать-то? Поплакала, поплакала, да и всё. Не вернешь ведь теперь?.. Ну ночь мы кое-как промаялися, а на утро смотрю: немцы в хату валють. И выгнали нас на улицу. Просила-просила хоть в коридорчике оставить, но и там не разрешили. Что делать? Да сгородили с Витькой в огороде над нашей ямкой шалаш кой из чего и устроилися в нём… Правда, в хату меня пускали, но только прибирать да печку для них вытопить, ведь когда выгоняли, так я переводчику растолковала, что нашу русскую печку топить надо умеючи, а то и дом, и все барахло ихнее погорить…

Прошло с неделю, а, можить, и поболе, а я всё-ё по Кольке плачу: что с ним, где он? А раз к ночи приходить сосед да говорить:

– Знаешь, под Желтоводьем пожарную машину немцы разбомбили.

Сердце мое так и оборвалося… А вдруг Сенькину? И засобиралася бежать туда, но ночь, куда ж итить-то? А утром так-то глядь: Зинка идёть, соседка наша… она вместе с моими уезжала. Я – к ней:

– Зин, ты ж уехала с моими…

– Куда? – она-то. – Отъехали мы за Желтоводья километров десять, а мои и запросили жрать. Что делать? Денег нетути, купить нечего, да и у кого? Там же туча черная народу идёть! Вот и вернулисья, тут же и картошка в подвале осталася, и мать.

– Да ты скажи мне, как мои-то?

– Да живы твои, живы, не беспокойся… Говоришь, подбило пожарную машину? Ну, можить, какую и подбило, а твои проскочили… Коля больной? Что ж делать, жаловаться ему теперя некому.

Вот и успокоилася немного… А спасло их вот что, как Сенька потом рассказывал. Поехал тогда с ними приятель один, а жил неподалеку от Карачева, и когда они отъехали чуть, он и стал уговаривать Сеньку: давай, мол, ко мне заедем, наши свинью зарезали, мы ее с собой прихватимм. И уговорил. Поехали они за этой свиньей, задержалися до темноты, а ночью и проскочили. Спасла их эта свинья, значить, а те, что раньше поехали, как раз под бомбежку и попали.»

До сентября 1943 Карачев был оккупирован немцами и естественно, мама об отце и сыне ничего не знала, а когда мы прятались от фашистов в противотанковом рве, который вырыли перед войной возле Карачева, к городу подошли наши войска.

«Встретили мы наших солдатиков 32 32 Карачев был освобожён от немцев 15 августа 1943 года. в поле, потом пришли к нашей хате, а вместо неё только печка стоить бгорелая, а рядом грушня с черными грушами. Что делать? Да переночевали ночь в немецком бомбоубежище, а наутро побежала я в те домики, что целыми осталися… сказали, что там милиция поместилася. Прихожу. И правда, Захаров сидить. Кинулася к нему:

– Можить, знаешь что о моих-то?

А он:

– Живы твои. Муж в пожарных войсках, Коля на фронте и еще живой.

Я как стояла!.. И ты поверишь? Когда услышала это, то большей радости в жизни и не было. Колька живой, Сенька! А что всё погорело… на-пле-вать! Ещё наживем, если мои вернутся…

Ну, стали мы с Витькой и Динкой землянку рыть, кое-как устраиваться, ведь холода скоро, надо ж где жить? А тут и приезжаить Сенька. Оказывается, он после ранения и контузий уже в Орле с пожарной частью находился. Спрашиваю о Кольке:

– Сын-то наш… Коля, как?

– На фронте Коля. Пока живой.

Год он ему прибавил да отдал в армию, а потом всё убивался:

– Прослужил наш Коля на подготовке два месяца, приехал ко мне на побывку, а я как глянул!.. Идеть мой сын, а автомат у него чуть по земле ни ташшытся. Так сердце мое и замерло. Как же я плакал!

– А чаво ж ты плакал-то? Теперя надо только ждать да надеяться.

Ну, помыкалися мы, помыкалися с этой землянкой, а Сенька и говорить:

– Поедемте-ка в Орёл жить, его меньше разрушили.»

И правда, как в землянке на зиму оставаться? Да собралися и поехали.»

И снова стали мои родители обживаться в Орле. Сняли небольшую комнатку, папе давали паёк американской тушенкой, но там с хлебом было очень плохо, да и надеть было нечего, укрыться нечем, мебели, посуды никакой. И приходилось маме думать: чем бы таким заняться, чтобы на хлеб заработать, который хоть и дорого, но продавали на базаре. И папа предложил клеить калоши из камер. Склеил одну пару, мама понесла её на базар, продала, и этого хватило, чтобы купить пять буханок хлеба.

«Вот так мы и начали… Тогда ж подбитых машин столько валялося! Пойдешь в поле, наберешь камер столько, чтоб унести под силу, а потом Сенька и клеить из них эти калоши. А клей сам делал. Да хороший такой получался! Как приклеить подошву, зубами не оторвать. Правда, там и до нас эти калоши клеили, но как? Баба какая купить, наденить, до двора не успеить дойтить, а они и разъехалися, подошва – себе, ранты – себе. А наши крепко хорошо держалися! Вот и обызрели 33 33 Обызрели – нашли. их бабы, да как пошли к нам за ними! Отбою нетути. Копейка и в кармане. А потом на неё и тушенки банку купишь, и хлеба. Еще и насбирала сорок тысяч. надумала в Орле дом покупать. Крепко ж мне один понравился: большой, светлый! Сто тысяч за него просили, и надо было еще сорок подсобирать, но тут получаем письмо из Карачева: если не займете свое поместье, то его отберуть. Говорю Сеньке:

– Да как же уступить-то? Езжай, пиши заявление.

И съездил он, написал… А строиться в Карачеве я вот почему решила. Ведь как только Сенька вернулся, так сразу я поняла, что он больной. Уж очень нервный стал! Не подладишь, что и сказать, ты ему – одно, он тебе – другое… Потом и живот у него болеть начал. Как хватить! Умираить прямо. Молока выпьить – успокоится. А молоко семьдесят рублей пол-литра стоила, вам-то и не попадало этого молочка, только ему… А раз соседка говорить: тут, мол, недалеко врач хороший живёть, сходите-ка к нему. Пошли… так этот врач с час, должно, с Сенькой говорил. Ну, проводила я его домой, а сама спрашиваю: что, мол, с ним такое?

– У него нервная система не в порядке, – врач-то. – Вся расстроена.

Понятное дело. Сенька ж в пожарных войсках всю войну прошёл, а лёгкое ль это дело под бомбёжкой тушить? Тут и без бомбежки попробуй-ка, затуши! Да и контузии у него были, ранение, вот теперя нервы и разошлися. Дал доктор капель, и ты знаешь… как выпил их, так живот больше и не болел, но сразу слабость какая-то на него навалилася, да и с головой что-то не так стало. Другой раз и заплачу: Боже мой, куда ж Сенька мой делся? Раньше-то чуткий был, отзывчивый, а теперя… Не угодишь ни-и в чём! Или всё раздражается, или молчить неделями.