Анатолий Сударев - Без дна. Том 2

Аркадию хотелось поскорее закончить эту бередящую его сердечные раны тему, и он как отвлекающий манёвр взял в руки один из лежащих на столе журналов. «Да, я специально привёз, – проговорил отец. – Там есть маленькая статья и обо мне». В руках Аркадия в это время был не «Newsweek», а другой журнал, тот, что назывался более сложно. Отец же, может, даже и собирался попространнее поговорить на тему, что именно о нём написали, но из кармана его брюк донеслась мелодия. «Извини!» – он живо поднялся и устремился к двери в спальную комнату, прижимая телефон к уху. И дальше, оставаясь на другой половине (как будто стеснялся говорить при Аркадии), продолжил разговор на английском. Ещё не закончил, когда зазвонил телефон в номере. Прервавшись, отец крикнул Аркадию: «Возьми трубку! Послушай». Аркадий сразу узнал голос Глеба: «Пётр Алексеич, куда нам дальше? Мы уже здесь». – «Это не Пётр Алексеевич», – откликнулся Аркадий. «Аркаша?.. А что Пётр Алексеевич?» Аркадий коротко объяснил. «Мои пожаловали? – откликнулся заглянувший с другой половины отец. – Передай им, пусть поднимутся в двадцать пятый».

«Я, пожалуй, пойду», – объявил Аркадий уже после того, как объяснился с Глебом, а отец закончил свои затянувшиеся переговоры на английском. «Ты не хочешь посидеть с нами? – огорчился отец. – Я на тебя рассчитывал… Тебя же все так уважают… Жаль, но… Послушай, снег, который ты убираешь, это крыша на Танеевой даче?» – «Д-да», – несколько удивился Аркадий («Откуда он узнал? Впрочем, тётя Зина могла сказать. Или мать»). «Ну, тогда наши стежки-дорожки сошлись! – обрадованно. – Мне ведь тоже там придётся». – «Зачем?» – «Надо будет довести до ума одно дельце». – «На даче?» – «Да, представь себе. Это будет что-то типа перфоманса. Знаешь, что такое перфоманс?» – «Д-да». – «Но я пока и сам не владею полной информацией. Во всяком случае, у нас ещё будет железный шанс там повидаться и поговорить. И это хорошо. Нам ещё предстоит поговорить о многом. Или, так будет точнее, о многом друг другу поведать. Ведь ты мой сын, а я твой отец! И это самое важное в этой жизни. И для тебя, и для меня. Или ты думаешь как-то иначе?» Да, пожалуй, Аркадий был другого мнения о самом важном. Но отцу об этом ничего не сказал. А не сказал оттого, что знает, помнит, по возможности соблюдает: «Мысль изреченная есть ложь». Этой максимы старается придерживаться и сейчас.

Двадцатого февраля день рожденья у матери Екатерины Юрьевны. Когда всё нормально, его справляют с помпой. Это считается едва ли не самым большим общесемейным торжеством. На этот же раз дело обстоит именно «ненормально». Брат Николай и мать накануне крупно поссорились. Брату доложили, что матери (мало того что она уже проела ему плешь этим племянничком-американцем) теперь ещё вздумалось хлопотать за него и в мэрии. А это уже другая епархия. И отношенья между губернатором и мэром далеко не безоблачные: как между кошкой и собакой (разные партии). Николай Юрьевич, разумеется, по праву губернатора выступает здесь в роли собаки. Вспылил, позвонил матери и энергично её отчитал, чтобы «не совала нос, куда не следует». Мало того, до неё же дошла сплетня, что сын при ком-то сказал: «Ну совсем спятила старуха». Более чем достаточно для строптивой Ненилы Фёдоровны, чтобы она прекратила все «дипломатические отношенья» с сыном. Собралась и умчала на построенную ещё в советские времена дачу на озере Привольное. И всё это несмотря на недолеченную ногу, прописанные ей ежедневные процедуры. Этим поставила всё семейство в очень сложное положение.

«Привет, сестрёнка! Говорить можешь?» – дозвонившийся до Екатерины Юрьевны Николай Юрьевич. «Почему же не могу?» – «Что с матерью-то делать будем? Я про её день рожденья. Она ведь тоже психанула. В Привольное укатила. Или ты не в курсе?» Нет, в курсе, конечно, Екатерина Юрьевна. «Я не знаю. Тебе решать». – «Я лично за себя уже решил. Поеду туда. С Марусей, естественно. Насчёт Юльки и Ко – сомневаюсь. Найдут какую-нибудь отговорку. А тебе, мне кажется, тоже придётся прогуляться. Ничего. Для тебя сейчас это даже полезно. Проветришься. От своего фотографа немного отвлечёшься. Заодно Настёну с собой возьми… Возьми, возьми! Они ещё между собой как-то ладят. Нам через неё легче будет».

Тяжёлая, через «не могу» поездка. Екатерину Юрьевну сейчас не манит никуда, но и доводить до белого каления строптивую Ненилу Фёдоровну, не оказав ей должного внимания в её «святой день», риск тоже очень большой. И вот Екатерина Юрьевна едет на эту дачу, да ещё в компании, как её об этом попросил брат, с дочерью. А где дочь, там и гувернантка. Без неё сейчас Настя никуда. В городе оставили только собачку Долли. За непоседой глаз да глаз: вырвется из рук, потом ищи-свищи по всему посёлку.

Екатерина Юрьевна в разные периоды своей жизни по-разному относилась к этой даче. В детстве она выживала там только под большим родительским прессом. Из-за многого. Из-за отсутствия, например, элементарных городских удобств. Неизбежной скученности, особенно когда съезжались всей семьёй. Угрозы быть искусанной надоедливыми комарами, возможности встретиться с неприятными (жужелицами, например) или опасными (пауки или оводы) существами. А ещё её не трогала окружающая их дачу природа, она не любила ни кататься на лодке по озеру, ни ходить в лес по грибы-ягоды. От деревенского солнца начинала шелушиться кожа на её лице, отчего оно становилась ещё более непривлекательным; от прохладных утренних рос возникала угроза простуды, а грозы, если они случались, вызывали в Кате панический страх – ей тогда хотелось спрятаться поскорее в их глубоком холодном подвале. С годами, по мере того как, наверное, изменялась она сама, изменялось и её отношение к родительской «даче-деревне». Прежде, ещё какую-то пару лет назад, если у неё возникала потребность побывать на природе, она выбирала для этого такую благоустроенную страну, как Финляндия. Это «отрыжка» ещё позднестуденческих лет, когда ей пару раз удалось погостить в Хельсинки благодаря скоротечному роману с одним уже довольно «пожилым», по её прежним, девичьим меркам (а Эркки было тогда порядочно за тридцать), работником «FinnAero». Их агентство тогда располагалось на улице Майорова. И только именно в последние годы она стала находить в этом полузаброшенном, теперь редко посещаемом доме, на зарастающей быстро набирающими высоту, появляющимися неизвестно как и откуда новыми кустарниками и деревьями огибающей их дом с трёх сторон территории что-то очень привлекательное для себя.

Не чуждая самоанализу, попыталась разобраться, в чём дело, и постепенно осознала: её тянет сюда как магнитом проведённое когда-то и оставленное здесь детство. Да, детство было именно здесь, хотя она его тогда совсем не ценила. Детство проживалось, несмотря на досаждавших ей жужелиц, пауков, пугающие грозы, понаставленные синяки и царапины. А может, и благодаря им. И всё это в противопоставлении строгому, чинному, чопорному, требовательному городу. Вот где не было детства! Из-за вечной родительской муштры, хождения в школу, никогда не прекращающейся, изматывающей её силы гонки за «круглоотличниками». И что, наверное, самое удручающее, нервнозатратное – для неё, той самой, которая «нехороша собой», – вечным сражением за внимание к ней противостоящей половины человечества. В деревенском же её детстве, за крайне редким исключением, она чувствовала себя в большей безопасности.