Анатолий Сударев - Без дна. Том 2

Между тем в комнатку-столовую вошла секретарь губернатора с подносом. Бенедикт Бенедиктович с готовностью помог ей переместить всё, что возлежало на нём, на стол. Секретарь пожелала приятного аппетита и ушла, а Пётр Алексеевич с Бенедиктом Бенедиктовичем вновь остались одни.

«По рюмочке, – исполняющий функции хозяина Бенедикт Бенедиктович взялся за принесённый вместе со всем остальным наполненный чем-то графинчик. – Коньяк, надо вам признаться, здесь не супер. Очевидный фальшак. Но за неимением лучшего… позвольте… За ваши успехи! Чтобы всё у вас получилось, как вы сами этого хотите. А хотите вы, насколько я разумею, ни больше ни меньше… – Ну наконец-то, пошёл хоть какой-то предметный разговор! – В беседе с Николаем Юрьевичем, когда он спросил, чем бы вы хотели порадовать местных театралов, вы признались, что намерены привезти и показать свою, так сказать, классику. Спектакль “Аргонавты”. Вершина, можно смело утверждать, вашего ещё… предэмиграционного. Когда вам было так плохо! Когда вас все кусали, а вы только огрызались и мечтали о свободе. Ваши побуждения, Пётр Алексеевич, мне, как человеку относительно близко к сердцу принимающему всё, что относится к театру, очень даже понятны, но… Позволю напомнить Гераклитово… По-человечески понятно и естественно ваше желание ступить в ту же реку. Реку вашей относительной ещё молодости, но река-то эта, я вас уверяю, совсем не та. Не обмелела, нет! Тут несколько другое. Вашим “Аргонавтам”, в какой бы аранжировке они ни были, нужны не сценические подмостки, а… скажем, подземелья с прячущимися в них первыми беднягами-христианами. Там ваш спектакль ещё мог бы получить какой-то адекватный отклик. Но здесь и сейчас?.. В современной, становящейся на новые цивилизационные рельсы России? Которой начхать на аргонавтов вообще и на ваших в частности. При этом, вы уж извините… вам-то, может, и ничего, а вашим американским питомцам?.. С их ещё юношеской уязвимостью, с особенно пылкой потребностью успеха. Очень сомневаюсь, что, если будете настаивать на “Аргонавтах”, они сей успех обретут. Скорее, полное недоумение. Я говорю о зрителе.

В лучшем случае – вежливое похлопывание. Вам их, я говорю о вашей юной поросли, не жалко?..»

И только сейчас Пётр Алексеевич решился прервать это не знающее удержу словоблудие. Но, прежде чем остановить, про себя подумал: «Вот вам и не критик! Вот вам и представитель какой-то там транснациональной корпорации. А рассуждает как вроде уже канувший в Лету, ушедший в небытие советский третьеразрядный чинуша от культуры». «Простите, а можно, наконец, узнать – а то мы с вами разговариваем как в потёмках – кто вы вообще такой, чтобы судить-рядить о моих “Аргонавтах”? Что вообще понимаете в театре? Откуда эта ваша уверенность, будет у нас успех или нет?» Пётр Алексеевич начал кипятиться, а Бенедикту Бенедиктовичу как будто хоть бы что. Даже, видимо, довольный реакцией им только что ужаленного человека, улыбается. «Не гневайтесь, Пётр Алексеевич! Я пока сказал только “а”, а вы уже выходите из берегов, мечете, аки Зевс, громы и молнии. Ох уж этот ваш темперамент! Имейте терпенье послушать и “б”, и тогда ваше мнение обо мне и моих уверенностях, возможно, изменится. Хорошо, больше не будем о вашем прежнем. Поговорим о настоящем. В репертуаре вашего театра есть другой… замечательный спектакль. Тот, что вы показали совсем недавно. Вы, наверное, уже догадались… Да, я говорю о ваших “Трёх сёстрах”, Пётр Алексеевич. Подчёркиваю, “ваших”, а не чеховских. Потому что ваши “Три сестры” это не Чехов, это нечто прямо противоположное. Это анти-Чехов! Этим-то как раз и замечательно ваше прочтение классика. Ваше сугубо авторское. Что вы переиначиваете. Есть ещё другое слово: перелицовываете. В этом суть и девиз и всего того, что делаем и к чему стремимся мы. “Мы” – то есть наша корпорация. Конверсия, Пётр Алексеевич. Превращенье и перерожденье. Именно это нас так с вами и роднит. А вас… вас, пожалуй, ставит в первую десятку самых выдающихся театральных режиссёров современности. Подчёркиваю, “пожалуй”. Это всего лишь скромное мнение – пусть и не рядового, но всего лишь человека околотеатрального ». Да, вот так! Это, кажется, называется «из огня да в полымя». Петру Алексеевичу, конечно, не нравится, когда его безосновательно, как ему кажется, ругают, принижают. Кому вообще это может понравиться? Он, естественно, начинает сердиться. Но когда и похвалы выше небес… «Самый выдающийся»… «современности»… Как правило, такого рода безудержное восхваление вызывает в нём больше недоверия к восхвалителю: «Здесь явно что-то не то».

«Ну, это вы уже… это уж слишком… Вас послушать… можно подумать, вы ходили на мои спектакли». На что Бенедикт Бенедиктович заметил с улыбочкой, которую вполне можно назвать мефистофельской: «А что вы думаете? Так и было. И именно во многом потому, что я ходил и смотрел, наш выбор, кому доверить оформление, огранку, если можно так выразиться, нашего ежегодного торжества, а это, как нами задумано, должно стать выдающимся, может, даже резонансным событием… как это ни покажется сейчас невероятным – мирового масштаба!.. выбор пал именно на вас. Не буду скрывать – вы были вначале лишь одним из довольно обширного списка номинантов, у вас были серьёзные соперники. Но ваши “Три сестры”… Они качнули… они решили исход дела в вашу пользу». – «Тогда… чем же мои “Три сестры” вас так привлекли?» – «Если очень-очень коротко, своей… нагостью, Пётр Алексеевич. Если, конечно, так можно выразиться. В смысле: “Я сир и наг”… – Он, кажется, собирался ещё что-то добавить, но тут запипикал его селфон; он бросил взгляд на экран. – Боюсь, нам с вами придётся на этом прерваться. Но, разумеется, мы ещё встретимся. И не один раз. Вас сейчас подбросят до гостиницы.

Помогут разместиться. Устраивайтесь, отдыхайте. Встречайтесь со своими. У вас, я знаю, здесь родные, друзья. Ваш сын. Славный молодой человек! Которому вы нужны… и который нужен вам. Ну а завтра, с утра… нам с вами предстоит очень серьёзная работа. Что же касается того, с чем вам ехать на гастроли… У меня есть все основанья полагать, что они всё-таки состоятся. Разумеется, это ваше авторское решение, что брать, что показывать. Не мне принадлежит право первой брачной ночи. Я здесь лишь как зритель. И как зритель высказал лишь свои скромные зрительские предпочтенья».

«Аркашенька!» Аркадий только заехал в тесный родной дворик на Энтузиастов, вышел из машины, когда услышал, что его кто-то зовёт. Оглянулся: Иван Евдокимович. В своей ещё советской выделки цигейковой дублёнке, лоснящейся по швам накладных карманов и в том известном выпуклом месте, которое называется филейной частью тела. Восседает на побеленной недавно выпавшей порцией нового снега скамье. Во дворике ещё одна скамья, но она сейчас оккупирована весёлой разнополой компанией. «Куда вы пропали? Я собрался вас подвезти…» – «Аркашенька, подойди ко мне, – льстивым голоском, – хочу с тобой кое-чем поделиться». Аркадий неохотно послушался, подошёл. Отчим уже без гвоздик, но папка при нём. А это означает, что Иван Евдокимович как вернулся с вокзала, так в квартиру ещё и не заходил. «Я буквально только сейчас подумал о тебе… Не хочешь присесть?» На незанятой Иваном Евдокимовичем половине скамьи снег, а под снегом лёд. Поэтому Аркадий предпочёл не садиться. «Что подумали?» – «Что мы уже так долго живём бок о бок, но так редко… чтобы, как говорится, сесть рядком и поговорить ладком. При этом – да, мы так редко ссорились… почти не ссорились… даже не вспомнить… и всё равно… я благодарен тебе». – «За что?» – опешил Аркадий. «За то, что обозначил меня… отметил… отрекомендовал. Когда с Петром Алексеевичем. Когда он меня так высокомерно: “Кто этот ?” Ведь ты мог бы и промолчать, сделать вид, что я тебе чужой… Как ты считаешь, он действительно меня не признал? Но ведь мы же встречались! Прежде. Тогда. Да, нечасто, но… конфликтовали. Пусть и на идейной почве. Мы разошлись тогда в оценке суде́б социалистического реализма. Да, кардинально разошлись. Но ведь это же не повод – как ты считаешь? – демонстративно не узнавать меня сейчас. Когда прошло столько лет! Или это такая с его стороны своеобразная, прости меня, достоевщина?»