Вера Сытник - Миллениум

– Согласен! Ничья! Можно выпить, – засмеялся Геннадий, посмотрев на Эллу.

В продолжение игры она с любопытством наблюдала за мужчинами и, кажется, осталась довольной проигрышем мужа.

В баре звучала испанская музыка, всё искрилось от разноцветных ламп, подвешенных высоко под потолком над танцевальной площадкой. Было шумно, весело, жарко. Антонио быстро напился и от разговоров о мировой политике вернулся к любимой теме.

– Вы знаете, почему моя жена пьёт только виски? – спросил он, наклоняясь через стол к Геннадию, и сам ответил с победоносным выражением лица: – Потому что виски похож на русский самогон! Вот почему она пьёт только виски, – угрожающе повторил Антонио, с пылающим взглядом оборачиваясь к Элле, – мне назло! Всегда, везде мне назло. Назло!

Несчастный с таким гневом откинулся на спинку кресла, что его отбросило назад и он ударился грудью об стол.

– Por favor deténgase, es molestoso [6] Перестань, пожалуйста, это неудобно (исп.). , – сказала ему Элла, закуривая.

– No me detenerme. Hasta fumas a propósito para enfadarme [7] Не перестану. Ты и куришь мне назло (исп.). , – упрямо повторил Антонио и совсем уже с обидой, почти детской, произнёс, обращаясь к Геннадию: – Она не любит сангрию. Скажите мне, пожалуйста, как можно не любить сангрию?! А?

Ревнивец поднял вверх бокал с кроваво-красным напитком, в котором плавали крупно нарезанные фрукты, потряс им в воздухе, грозя разлить, и с размаху допил вино. После этого вытряс себе в рот кусочек апельсина и громко стукнул бокалом об стол.

– Танцуй! – приказал Антонио угрюмо, закрывая глаза и отворачиваясь от жены.

– Что это значит? – спросил удивлённо Геннадий, жалея, что согласился выпить с неистовым испанцем.

– Всегда так, – тихо пояснила Элла. – Я люблю танцевать. Он это знает. И чтобы доставить мне удовольствие, заставляет, когда сюда приезжаем, – вроде чтобы я душу отвела. Боится, что, вернувшись домой, буду грустить. Изверг.

Элла стянула с плеч шарфик и, бросив его на колени мужа, встала. Её прекрасные глаза сверкали решимостью.

– Что ж, этим надо воспользоваться, – обмирая от счастья, что сейчас обнимет Эллу, ответил Геннадий и подал руку.

Элла прикоснулась к его ладони кончиками пальцев, но этого было достаточно, чтобы испытать неземное блаженство, незнакомый восторг, во сто раз сильнее того, что ему приходилось испытывать раньше, будучи распалённым случайной связью. От приступа нежности Геннадию захотелось подхватить Эллу на руки, завертеть, закружить любимую, но, оглянувшись на сердитого испанца, лишь крепче сжал её пальцы и вздрогнул, почувствовав ответное пожатие.

Прошли в центр зала, несколько смущённые возможностью побыть вдвоём, ожидая чего-то важного от танца. Обнялись, тесно прижавшись друг к другу, и стали тихо двигаться, не попадая в такт музыке, не слыша зажигательного ритма. Элла опустила голову ему на грудь, Геннадию послышалось, что женщина плачет.

– Что с тобой? – спросил он её в самое ухо. – Ты плачешь?

– Мне кажется, я люблю тебя, – ответила Элла, не поднимая головы и крепче к нему прижимаясь.

– Почему же «кажется»?

– Потому что это отпуск, море, солнце и моя уходящая молодость…

– Пусть так, – сказал Геннадий.

Ему вдруг сделалось спокойно и хорошо на душе, как будто он снова вернулся из Афганистана, оставив позади два страшных года, наполненных ужасами войны, и теперь знает, что всё случайное закончилось и что вот-вот начнётся счастливая жизнь.

– Пусть так, – повторил он убеждённо. – Но какая разница, в каких обстоятельствах, при каких условиях ты меня любишь? Ведь это не меняет того, что мы чувствуем! Какое значение имеет то, что находится вне нас? Я тебя люблю. Полюбил в тот самый момент, как услышал. Ты как будто звала меня.

Геннадий вопросительно заглянул в ласковые глаза Эллы. Увидев, что на её лице появилась улыбка, замолчал. Больше они не разговаривали. Ощущая рядом с собой ровное дыхание, Геннадий подумал: «Вот было бы здорово, если бы этот чёртов Антонио куда-нибудь исчез! Провалился бы в преисподнюю, где ему самое место, судя по его бесовскому обличью!» Но испанец никуда не провалился, остался на месте. Семь дней отдыха он как привязанный ходил по пятам жены, не давая возможности развлекаться, и строил из себя обиженного, обделённого её вниманием человека. Всем жаловался, рассказывая, как Элла – назло ему! – ходит в бикини, и без конца упрекал жену в бессердечности.

Геннадий тоже не оставлял Эллу, всегда бывая там, где бывала она в сопровождении ревнивого мужа. Он мучился не меньше Антонио, наблюдая за тем, как Элла плавает, загорает, как играет в пляжный волейбол. Отдых превратился в напряжённое ожидание новых встреч, за которыми, Геннадий знал, не последует ничего, кроме ласковой улыбки. Но и эти улыбки, брошенные, когда Антонио смотрел в сторону, сделали своё дело. Геннадий потерял голову. Мысль о скорой разлуке ужасала его. «Может, поехать за ними, притворившись путешественником или другом? Или наняться работником на виноградник? Глупо! Глупо! Но что же делать?» – думал он, зверея от невозможности найти выход…

Урывками он рассказал Элле о службе в Афганистане, о том, как был ранен и демобилизован. О том, что это спасло его: весь взвод вскоре погиб. Рассказал об учёбе в университете, о работе, о разводе с женой, о привычке пить кофе на ночь. Глядя на сосредоточенность, с которой Элла слушала, Геннадий любил её ещё сильнее, он будто стремился наговориться наперёд, предчувствуя впереди пустоту. Однажды улучил момент и спросил, имея в виду постоянные придирки Антонио:

– Он и дома такой? Как ты терпишь? Никогда не хотелось уехать?

– Нет, дома легче, там ведь кругом один виноград. И наши дети, – ответила с усмешкой Элла, и выражение глубокой грусти появилось на её лице.

…Она пришла к нему ночью, накануне отъезда, чем страшно напугала Геннадия.

– Ты здесь?! А твой цербер?! – шёпотом закричал он, открывая дверь в первом часу ночи и в каком-то жутком восторге кинувшись целовать Эллу. – Я за тебя боюсь.

– А! – щёлкнула пальцами Элла, как в первый день их знакомства. – От радости, что завтра наконец уезжаем, пьёт в баре. А вернётся без меня, скажу, что гуляла! Пусть!

Она порывисто обхватила голову Геннадия руками и стала целовать его – сильно, жадно, словно воду пила в летний зной. В ответ он крепко обнял женщину, ощущая, как мелко дрожит её тело под прохладным на ощупь кимоно, как она сбрасывает сабо, становясь меньше ростом, и как выскальзывает из его рук на покрытый ковровой дорожкой пол…

Часа в три ночи она заснула, безмятежно и спокойно, а он лежал рядом с ней в широкой кровати и курил, размышляя над тем, как же он её отпустит после всего, что произошло между ними? После её слов и его обещаний? После общих надежд? А если отпустит, то как он будет без неё? Дикость! Неправда. Нелепость…