Вера Сытник - Миллениум

В пять часов он разбудил Эллу, сказав, что, наверное, пора. Вдруг испанец вернулся?

– Пусть! Это неважно! Помни, я люблю тебя, – целуя его в плечо, с улыбкой ответила Элла, накинула на себя кимоно, сунула ноги в сабо и ушла.

Как только дверь захлопнулась, Геннадий провалился в тяжёлый, беспокойный сон. Очнулся он оттого, что лучи поднявшегося солнца прорвались между портьерами и били в глаза. Прикрывшись халатом, выбежал в коридор; соседний номер был открыт, в нём убиралась горничная, чернявая женщина в белом переднике с ажурной коронкой на голове. Она посмотрела на взъерошенного туриста и равнодушно сказала:

– Se acaban de ir [8] Съехали (исп.). .

В течение нескольких последующих лет Геннадий продолжал летать в Каталонию, в приморский город, где познакомился с Эллой. Бродил по отелям и пляжам, внимательно разглядывая отдыхающих, но ни разу так и не встретил Эллу. Через пять лет хотел продать свою московскую квартиру и уехать в Андалусию, чтобы пешком обойти все виноградники, но вместо этого женился на женщине младше себя на двадцать лет, а ещё через год превратился в скучного, брюзжащего человека, надоедающего молодой жене бесконечными придирками. Ему всё время казалось, что всё, что она делает, она делает ему назло.

На нашем курсе все звали её Сапфо, хотя она была просто Машей, Марией. По имени к ней никто, кроме преподавателей, не обращался. Мы считали, что она очень похожа на греческую поэтессу, жившую так давно, что и вообразить трудно. Сходство тем более изумляло нас, что не признать его было невозможно. Если, конечно, портрет в учебнике был портретом Сапфо, а не какой-нибудь неизвестной гречанки. С другой стороны, если и так, всё равно удивительно! Ведь Марию и ту, на которую она была похожа, разделяло больше двух тысяч лет!

Мы заметили сходство на одном из семинаров, когда рассматривали иллюстрацию – фреску с изображённой на ней поэтессой: слегка прикоснувшись тонкой палочкой для письма к своим губам, Сапфо задумчиво смотрела мимо нас. Кто-то воскликнул: «О! Ну просто вылитая Дудкина!» Все обернулись на Машу, сидевшую в последнем ряду. Отложив в сторону учебник по античной литературе, она мечтательно смотрела в окно. Похожесть было поразительной – такое же овальное, несколько удлинённое лицо, прекрасные крупные глаза, великолепной формы нос с небольшой горбинкой, маленький круглый рот и мелкие тёмные кудряшки вокруг головы. Только кожа была менее смуглой, чем у Сапфо; вместо загара по Машиным щекам бегали яркие весёлые веснушки. С того и пошло – Сапфо.

Мария не возражала, Сапфо так Сапфо, неплохой вариант по сравнению с Ватрушкой, например. Это слово прилипло к ней в детском саду после того, как в ответ на вопрос воспитательницы: «Что бы ты хотела получить в подарок от Деда Мороза?» – Маша, не задумываясь, сказала: «Ватрушку! С творогом». Так её и дразнили вплоть до третьего класса и отстали лишь тогда, когда Маша, проявив скептицизм, перестала обращать на глупые насмешки внимание. И сейчас, в ответ на колкости относительно любовных пристрастий далёкой поэтессы, иронично отвечала:

– Эх, глупые вы люди, ничего не понимаете в жизни. Древние греки ценили красоту – прежде всего физическую. Воспевали её! Воспевали чувства, вызванные красотой. Вы же хотите всё свести к банальной лесбийской любви. Нет, это слишком просто. Сапфо – поэтесса! Известно ли вам, что её уважали мужчины-поэты? За ум и новшества в стихосложении?

Мария вдохновлялась своими рассуждениями, будучи готова рассказывать и дальше, но вскоре останавливалась, видя, что подобной серьёзности от неё никто не ждёт – этого хватало в учёбе – и замолкала. Она много читала, слыла умницей, эрудитом и всегда имела собственное мнение. Но вот своих сигарет у неё никогда не было, поэтому все знали, что она скажет, когда забежит на большой перемене в курилку: «Ну, кто угостит меня?» – и заранее отворачивались от её насмешливого, настойчивого взгляда, потому что Машкина привычка клянчить всем надоела.

А она стояла рядом, продолжая давить на сознание: мол, некрасиво, вы что, не друзья? И кто-нибудь из парней нехотя протягивал сигарету. Мария брала её, ждала, пока кто-то другой протянет спички, и с наслаждением закуривала. Вдыхая, она поочерёдно прищуривала то правый, то левый глаз, а когда выпускала дым, всегда старалась направить его подальше от себя, чтобы родная бабка, у которой она жила, не учуяла запаха сигарет. Для верности Машка издавала громкое «фу!», вытягивая губы трубочкой, но дым всё-таки опускался на неё, и тогда она начинала махать руками, отгоняя его от себя.

Парни терпели Марию, потому что она не кокетничала с ними, как остальные девчонки, и не ждала от них ничего, кроме сигаретки да разговора. Она считала себя некрасивой; возможно, из-за большого носа и рыжих веснушек, а может быть, чувствовала, что слишком умна, что это качество отпугивает парней, которые смотрели на неё не в том смысле, в каком глядели на других девушек. Поэтому, презирая неискренность и жеманство, она никогда не претендовала на мужские симпатии, отчего и парням было с ней легко.

На третьем курсе, осенью, Сапфо вдруг влюбилась. В пятикурсника, в пьяницу и оболтуса, считавшего себя представителем студенческой литературной богемы. Должно быть, он и впрямь был редкой личностью, в противном случае его давно бы отчислили из университета за многочисленные прогулы и дебоши, которые он устраивал, как только напивался. Но времена тогда начались странные, в моду вошли декадентские настроения, и Жора, как их представитель, благополучно дополз до последнего курса.

Как это ни покажется удивительным, но он был тоже похож на знаменитую личность, только уже не греческого, а российского-украинского происхождения, творившую не так давно, как Сапфо, и известную своей не менее примечательной внешностью. Жора был выше среднего роста, сутуловат, с прямыми тёмными волосами до плеч, разделёнными косым пробором, у него был широкий лоб, умные, с хитринкой глаза, усики, длинный нос – вылитый Гоголь! Правда, этим именем его никто не звал даже в шутку, все знали, что Жора претендует на индивидуальность. Да, похож на Николая Васильевича, даже очень похож, но всё-таки он – Жора, любитель выпить и знаток запрещённой литературы. «Что нового можно сказать о девятнадцатом веке? – часто говорил он. – Одно слово – классика! Совсем другое дело Булгаков, Хармс, Набоков! Оригинальность, блеск!» Эти имена только начинали звучать, тревожа наше воображение своей недоступностью, а Жора знал о них, и не просто знал, он мог прочитать длинную лекцию о любом из русских писателей, покинувших нашу страну во время революции.