Владимир Авдошин - Новые Глаговки

По итогам жизни в деревне и с горечью мать смогла пропихнуть её обратно в город. Она что-то там сначала на клинском комбинате синтетического волокна работала, а потом её делегировали в Прибалтику, в Дзинтари. Там тоже подобный завод открывали. Ну а в те времена попасть в Прибалтику да на руководящую должность – всё равно, что за границу. Она и сейчас одевается и ведет себя практически по-заграничному, в отличие от деревенских. Очень чопорная. Никому из деревенских не дает свою сумку нести. Только сама. Не то что не доверяет, а – не положено.

Зоя Егоровна – единственная, кто точно могла показать, где была конюшня, где кузница, где ток, сколько давали на трудодень осенью. Двести килограммов капусты – цена работы за год. Где и какая была раньше железно-дорожная станция. Потому что она была то ли профбоссом, то ли еще как связана с документацией людей. Могла до тысячи фамилий помнить. Остальные жители знали историю деревни частично или эскизно или вообще говорили – не помню, что и где.

«Крохин прогон» назывался так потому, что это был проход не для людей, а для коров. На изгороди (баннере, как сейчас говорится) одним умирающим было написано: «Здесь торгуют смертью». Большими буквами. Крохин же паленой водкой торговал в последние одинокие годы. Жена померла. И Крохин долгие годы не затирал эту надпись. Не касалось ли его это по здоровью или по характеру, но он не уступил пишущему. Закрасили только дочь с зятем и только после того, когда его в полном изнеможении забирали в городскую квартиру. Один он дожил до того, что в магазин не мог сходить.

А что было после «крыльев любви»? Никто не знал и не видел, что там было в Берлине, когда его туда перегнали. А видел только Юрок, который жил в той же деревне и был призван в ту же советскую армию и направлен из армии в 1953 году в марте месяце туда, на подмогу берлинскому гарнизону. Мол, летите или езжайте, что-то там буча, если что – прикроете.

Берлин восстал после смерти Сталина. Война восемь лет как кончилась, а вы здесь всё стоите, оккупационные войска. А когда прилетела подмога – Берлин напоминал картину Васнецова «Утро после битвы». В городе тишина и только человеческое мясо лежит. Тишина и город трупов. Помогать некому. Сами обошлись.

Да, знал Юрок. Он ходил к Крохину с малой улицы.

А как летел Крохин на крыльях любви через Москву, через Ленинградский вокзал, торопил паровоз, чтоб сюда добраться. А она умерла раньше и намного раньше его. И ему пришлось жить дальше. Как он жил? Да как все мужики деревенские. Напьется до того, что шапку в поле потеряет. Соседка рассказывала. Видимо, из поезда заваливается в сугроб, протрезвеет немного, полежав, а как чувствует, что замерзает, пытается встать. Не до шапки в это время. Беги скорей домой, пока уши не отвалились. Разве будешь в снегу копаться? Хоть и без шапки, а беги. А то замерзшую головешку принесешь. «Да мой – такой же, ничем не лучше, царство ему небесное», – говорила соседка.

И случилась у Крохина вторая любовь на склоне лет, вернее сказать – симпатия. Это он подумал, что любовь, а она подумала, что симпатия. Одна женщина, недалеко от него жившая, пришла к нему с просьбой починить терраску. Муж у нее тоже умер, а с большого сына – какой спрос? Он еще в разум не вошел. Ему еще гулять хочется.

Возраст у Крохина был уже достаточный. И по совести тяжеловато ему делать было это. Но понравилась она ему очень. Значит, так бывает. Жили рядом, а тут вдруг понравилась. И он эту терраску починил и сделал ей предложение, в смысле предложил на старости лет жить вместе. Но она уклонилась от этого предложения. Быть может, потому, что сын как-то сразу в разум вошел да еще женился и ребенка завел. И она вдруг сразу почувствовала, что её заветная мечта как матери – совершилась и что сейчас она должна всё забыть, отдать себя на роль бабушки и заняться внуком полностью. Но как человек совестливый, она сама назначила Крохину цену за терраску. По тем временам цену немалую и хлопотную – оформить ему недооформленный билет на бесплатный проезд. Оказывается, он много где работал, в том числе и на Клинском опреснительном заводе питьевой воды, и трудовой стаж у него достаточный, и он ветеран войны. Вот она и ходила по инстанциям. Может быть, симпатизировала ему. Но она так замучилась с сыном, что ей хотелось быть образцовой бабушкой. Конечно, он взял билет, но им не пользовался и страшно на нее обиделся.

А она отдала себя во власть бабушкиных страстей. Но после его смерти и сама здесь жить не стала: продала полдома и уехала в город качать внука. Из круга своей семьи не вышла, не рискнула. Так часто бывает с женщинами.

На подъезде к деревне справа – вывеска, а слева – памятник первым героям перестройки, павшим жертвам её, если по-старому, по-советски сказать. А по-теперешнему – «Гостиница на двоих».

Нет, конечно, если поскрести, деревенский скажет – «здесь мальчика убили». А спроси деревенского точнее – он махнет рукой и ничего не скажет. Вот я и назвал эти руины «Гостиницей на двоих»: два проема окон вверху и зев для гаража внизу. Вот и всё.

Мальчик даже изгородь не успел поставить. Шлепнули за милую душу. А как ему это новое время подошло! В высшей степени! Он угадал один из первых: грядет негласная жил-революция. Люди, получив первые барыши в своем деле, следующим шагом будут строить дом за городом и купят машину, чтобы до него доехать. А так как в городе большая редкость даже отдельные квартиры, рынок загородных домов на первое десятилетие не ограничен. И он впрягся, дал объявление: он, один со-товарищи, а не КБ, возводит коттеджи. Это в десять-пятнадцать раз дешевле.

Когда ему позвонили, он также сидел у кульмана и чертил. Он даже не перезвонил в милицию, хотя и сильно испугался. Но платить? За что? Кому? С какой стати? Какой-то тени? Ни за что! И кто их разберет, откуда они повыскакивали и как в эти банды объединились? Так, великий в своем деле, он пал жертвой своей социальной наивности.

Этот участок деревни – блатной, потому что в линейку сначала идет дом старого старосты, за ним – дом местных властей для всяких увеселительных приездов. Но с перестройкой его по-тихому прикрыли, чтоб не раздражать деревенскую общественность. Теперь не колхозное время, каждый может накляузничать. Этот недостроенный дом стоит как бы мимо времени и мимо людей, в бесхозе.

Пока горе родительское было сильнее памяти, родители не ездили на участок. Но время шло, и однажды отец мальчика собрался и приехал на пикапе. Остов обветшал, часть его дороги заняла артель, рубящая дома на продажу. Отцу пришлось отводить дорогу в сторону самому. С домом он не спешил, сажал какие-то кусты, выравнивал землю, а главное – поставил поминальный стол и две лавки прямо под открытым небом. И две женщины приезжали с ним и ходили на ближний родник у ручья и сидели за столом до вечера, пока стемнеет, и пили чай. Было видно, что да, они приехали, но память о сыне пока превалирует над меркантильными соображениями. Посидев до вечера на участке, смотря на закат, на церковь и на купы деревьев вокруг нее, зная, что там сельское кладбище, они проводили так целый вечер, собирали свои манатки и уезжали в город, не претендуя сразу занять участок.