Владимир Авдошин - Новые Глаговки

– Мошницы – где тут? – остановил её шофер.

Тут она заревела белугой и до самого приемного пункта не могла остановиться. Так и сдала, и деньги получила, ревя. А там люди привычные к таким крестьянским драмам. Молчали да подписывали бумаги. Сдала она её и веревку выбросила в канаву, и долго шла, ничего не понимая и не видя никого. И всё ей казалось, что мир кончился.

Что скажешь? Возвращаться – плачь-не плачь – надо. И придется опираться только на одно – на крестьянскую осмотрительность, которая, заранее предвидя это, вырастила молодую телочку. О ней придется теперь заботиться. Вовремя вырастили.

Я тоже плакала, сидя в избе и всё вспоминала, как летом приводили корову доить, а у коровы из глаз текут слезы. А к ним мошка прилипает, и я тряпочкой её по глазницам тру. Жалко мне корову. А корова мне руку лижет, мол, так отблагодарить хочу. А язык шершавый-шершавый.

Как раз в то время коров побросали по новым кабалистическим указам. Многие порезали своих, многие перестали держать, и трава, которая отродясь перед домом да по канавам не росла, теперь заполонила поляны да канавы.

А раз я вызвалась корове пойло отнести, да не умела еще, десятилетняя. А ещё надо спуститься да подняться – везде изгороди, Фу, еле донесла. Поставила перед молодой коровой ведро, а та голову опустила – да и повалила набок. Всё и вылилось. Как мне, десятилетней, это было обидно. Расплакалась, побежала к матери.

– Что случилось? – мать. – Нашла о чем плакать! Значит, не больно хотела пить корова, раз перевернула.

Держать корову – держали, а молоко я никогда не пила, как ни уговаривали. Не могла – и всё. И за коровой ходила, и молоко на дачи носила, а сама не пила.

Тут сравнительно недавно, лет десять назад, пожилая пара остановилась у дома, каждому лет по восемьдесят.

– А где мама? – спрашивают.

– А что такое?

– А мы у вас молоко всё время брали.

– Умерла мама, – скупо ответила Нина.

– А вы та девочка Нина, которая нам молоко в бидончике носила?

– А что такое?

– Нет, ничего, просто мы навестить дачу идем и всё, что с ней было хорошего связано, вспоминаем.

– Ну, хорошо, – говорит Нина.

Мол, идите. Вдруг себе: «А что? По пятнадцать копеек литр был, да принеси, да деньги не сразу, а в конце месяца. Сам держи, сам дои, сам носи на дом за такую цену. Как Хрущев вольную крестьянам дал – все сразу и разбежались. И бидончики с молоком на даче кончились. Крепостных больше не стало. Молоко каждый себе сам стал добывать. Корова-то в убыток была. Прости мою душу грешную, про дачу они пришли вспоминать. Нам это слезками обернулось, ваше хорошее».

В Подсоле, районном городке, когда-то давно, в 30-е годы, была школа НКВД. А потом её перепрофилировали в школу военных из иностранных государств, придерживающихся коммунистической идеологии. В основном здесь учились мужчины. А дом культуры они делили с заводом, где в основном трудились женщины. Поэтому случались разные любовные истории. И часто местное население не могло выдержать такого, и были смертельные случаи. Ведь газеты трубили об интернациональном долге и дружбе, и местное население городка воспринимало это нормально. А когда переходили на личные отношения, население это взрывало. Вслед плевались, угрожали и доводили до смертельных случае. Девушки или вешались на березах в парке или топились в местном канале. А Нина Зорькина всегда и сразу говорила ухажерам, зная конкретные случаи в парашютном цехе, отвечая нашим и иностранцам на вопрос, можно ли с ней станцевать:

– Пожалуйста, но только имейте в виду, что ни за границу, ни на границу я с вами не поеду.

– А почему? – спрашивали те.

– А потому что у меня здесь, в деревне, под городком – дом, пожилая мама, корова и огород. Я это бросить не могу.

Понятно, что многие были обескуражены таким полным ответом и отходили. А сама она раз и навсегда решила по-крестьянски, что дом в деревне – это самое главное, и что огород – это вся её школа, и что маме за все её благодеяния она столько должна, что не может бросить её на произвол судьбы на старости лет, и не огорчалась, если ухажеры исчезали. Но она верила, что судьба пошлет ей её суженого и уходила работать в цех. И работала там передовичкой, потому что кроме её зарплаты никаких денег в доме не было. И конечно, она старалась заработать. Был даже такой случай, что пожилая сотрудница ходила жаловаться начальнику – почему она двадцать лет проработала на заводе, а за этот месяц получила меньше, чем недавно пришедшая девчонка? Начальник вежливо объяснил ей, что у них парашюты для космических аппаратов шьют сдельно. Кто сколько выработает, то столько и получит. Советская пожилая женщина с этим не согласилась, и тогда начальник ей конфиденциально сказал, что у той ребенок и умер муж, вы должны это понять. А еще был случай, когда приехало бо-о-льшое начальство и ходило по цеху, смотрело, как шьют парашюты и интересовалось, нет ли где промаха в работе или провокаций в связи с тем, как потом говорили, что космонавт Комаров не мог приземлиться нормально из-за парашютов. «Ничего мы тут предосудительного не делаем. Шьем, как положено», – недоумевали сотрудницы.

Ну, конечно, когда она заканчивала смену и ехала в электричке к себе в деревню, она часто вспоминала девочку, которая повесилась. Нина была дружна с ней. Девочка была веселая, исполнительная. И кубинцы, которые приехали стажироваться, понравились всем. А с одним из них у нее была любовь. Он ей рассказывал, как Кастро всем обещал, что при коммунизме на их острове Свободы любовь останется любовью. Все получат хорошую медицинскую помощь, если что. Обещал ей, что они поедут на остров Свободы, что он её не обманет. Но население так расперло – ишь, с каким-то иностранцем! – плевали, обзывали нехорошими словами и довели её до самоубийства. Потом плакали, говорили – так ей и надо, раз не со своим связалась. Режим своих девушек не жалел. Еще до его отъезда ей отказали в выезде и росписи с ним, потому что она на военном заводе. Она терпела свое население и надеялась на мудрость государства. А получив отказ, из чувства протеста повесилась. Ей сказали: сначала вы должны были ознакомиться с нашего государства законами, а потом влюбляться. А вы сделали наоборот. Так в нашем государстве невозможно. Мы тут не виноваты.

У Нины-то всё было по-другому, а кончилось плохо. Он – обеспеченный сын большого партработника еще из тех времен, когда они с Мао-дзэ-дуном встречались, и он дарил активисткам комдвижения свою книжку. У матери-партработника был большой дом в соседней деревне. А когда она с политработы пошла на пенсию, её в деревне поставили директором клуба. Читай – идеологическим работником. Да, у Нины так было: пришла на танцы в соседнюю деревню. Церковь-то в нашей деревне была, а клуб – в той. Церковь была закрыта, а дом культуры работал. Старики не ходили в церковь, а молодежь ходила в ДК. И конечно, сын председательши, избалованный да верхогляд, понравился ей. Выйдя за пределы деревни, она почувствовала, что с ним получится. А он почувствовал, что она дерзкая, веселая.