Сергий Круглов - Про Н., Костю Иночкина и Ностальжи. Приключения в жизни будничной и вечной

– Для бумажной книги воплощение в электронном формате – жизнь загробная, – ответил Н.

– А помнишь, как у парней в школе высшим шиком был пластмассовый дипломат, украшенный наклейками гэдээровскими? – спросила Ностальжи. – Однажды я задумалась: кто были эти костлявые конопатые красавицы, как именно их склоняли к фотографированию на наклейки, какова их судьба вообще… И как эти наклейки похожи на овальные кладбищенские фото…

– Помню, конечно! – сказал Н. – У меня был такой, с выдавленной надписью «КРАМАТОРСК». Где это, кстати – Краматорск?..

И оба задумались, как же велика она, родина.

Н. посмотрел на календарь, там была среда.

«Литературная», – хмыкнул про себя Н., вытащил с полки томик писем ван Шонховена, раскрыл и прочел:

«Посещая Берн, вынужден видаться с друзьями; о вы, адепты пера, приживалы муз, застывшие в избранных вами позах, прихотливых, непеременных, прыщущих пышноречием, как фонтаны Гинга! В одних из вас – редких – подозреваю поэтов, другие пишут стихи, третьи держат себя поэтами; последние гаже всех».

С автором Н. совершенно был согласен.

«Что день грядущий мне готовит?» – с мутной тревогой подумал Н. и выглянул в окно. Тут же на заснеженный карниз уселся откуда ни возьмись взявшийся снегирь. Снегирь ободряюще подмигивал и отечески улыбался Н. через стекло, маршальский бюст его светился новой зарею.

Воспрявший духом Н. открыл ноутбук и написал другу в мессенджере сообщение про то, что ему только что был знак. Друг ответил, что у вас, у мракобесов, кругом знаки, а я убежденный антисемиот, хотя к семиотам отношусь хорошо, у меня даже есть друзья, изъясняющиеся знаками, на что Н. тут же и ответил целой строчкой смайликов.

Врач долго водил по Н. конвексным датчиком, потом вздохнул и сказал:

– Душа – потемки.

– В смысле, чужая?

– В смысле, любая. Своя особенно, – сказал врач и дал Н. салфетку, стереть гель.

Н. любил приходить в местный палеонтологический музей и читать на одной из витрин табличку с опечаткой: «ИЕРОДАКТИЛЬ». Вдоволь начитавшись, Н. мысленно к опечатке прикладывался, а уходя – кланялся.

Н. прочел:

«…в гостиных заторчал какой-то длинный, длинный, с простреленною рукою, такого высокого роста, какого и не видано было…»

Закрыв книгу, он написал в тетради:

«И стоит вековечно и колышется до дна осязаемая русская речь, чорная, набочья, и гулко и тихо во все стороны света, только гортанно вскричит в сорном гнезде своем, в спутанных яворовых тенях, уставя рыло в луну, одинокий трещавый пичурущух, да вековечно погребает своего стоунера [1] Стоунер – разновидность гавальды) подагрический уездный филолог, вышедший на пенсию по выслуге, возлагая сего на бездонные старческие слезы свои, как четверо гридней на воды мерной реки – мертвого своего господина в лодье, возлагает и сымает назад, не в силах расстаться, – а близко ли утро, кто исповесть…»

– Ну, про это же писал ваш православный критик… И, на мой взгляд, неплохо писал, – сказал Костя Иночкин.

– Это какой? – спросил Н.

– Петров-Боширов.

– Угу, угу… – иронически хмыкнул Н. и в пятый раз подлил кипятку в чайничек – субкультура потребления пуэра позволяла это.

– Что не так? – вскинулся Костя.

– Да нет, нет, ничего… Я помню этот цикл эссе: история там написания «Звездных войн», экскурсы в историю болезни Лукаса, «Электронный лабиринт», первые бабки, плач о Баке Роджерсе… судьбоносный май семьдесят первого года… методическая травма детства…

– Травма детства из-за методизма! Ты нерусский? Или что, прикалываешься опять?

– Да-да!.. Ладно тебе!.. Так… что там… дочка Эльбрус…

– Эверест.

– Да?.. Ну да.

– Да. И главное: история падения Энакина Скайвокера, рассмотренная вполне в святоотеческом ключе: прорастание из ничтожества семени самостояния, потом сопромат и успех, искушение злоупотреблением плюс страсть любовного томления, потом – горе и гордыня, потом – закономерное превращение в Дарта Вейдера…

– Да-да… Ну, и в итоге наврал он там все.

– Кто?!

– Да твой православный критик, Петров-Боширов.

– Почему это?!

– Да потому что знаю я его. В нем смирения нету.

– Как это?!

– Да так. Если в критике смирения нету, он не любит то, о чем пишет, а просто – вдохновенно использует. А любит только свое мизерабельное «я». Пишет-пишет, да и не удержится от того, чтобы взбзднуть.

– Что сделать?..

– То. Русское народное слово. Семь согласных, одна гласная.

Костя Иночкин ошарашенно замолчал.

– Молчи-молчи, мой друг! Да пей чай лучше, критиков поминать чем! – ласково расплылся в морщинистой зеленой улыбке маленький головастый лупоглазый Н., дружелюбно пошевеливая огромными кожистыми щетинистыми ушами.

– Черный, но совершенно прозрачный, – сказал Н., следя за тонкой струйкой чая, из носика – в чашку.

Черный пуэр – он любит его больше всего.

И больше всего – за то, что вкус пуэра отдает дождевой деревянной водой из бочки, если схлебывать ее плоско, напополам с воздухом, и аккуратно, сверху, не взбаламучивая илистый осадок, не всасывая сор и мелкую белесую копошащуюся живность; деревянным дождем, дождливым деревом, острой сырой бочкой, в которую – разбухший сочно-серый деревянный дощатый углом водосток – кануло детство, да что детство – вся жизнь, какая была.

Дождем и длинным, наполненным, волглым, бесконечным от рассвета до сумерек днем.

– Все оттого, что мы забыли этот вкус. Вкус дождевой воды из бочки, – говорит Н. чайнику. Чайник мудро (все мнят, что чайники как-то исконно мудры, и в их присутствии невольно переключают регистры суеты) остывает и помалкивает.

– Мы забыли, – повторяет Н.

«Кто это – „мы“!..» – тут же усмехается он сам себе; это, в общем, не был вопрос, ведь отвечать-то все равно некому: дождя здесь не было уже лет тридцать или около того.

– Вот все-таки: вся эта грязь вашей современной церковной организации… – начал было Костя Иночкин.

– Погоди, – перебил его Н.

И, взяв за рукав, вывел в огород.

Там он подвел Костю к грядке с морковкой (пропалывалась она нечасто, потому молодая зеленая курчавль морковки была мало отличима от сорняков), выдернул парочку – млечных, полупрозрачных, в тонких волосках, одуряюще молодо пахнущих, как сны тринадцатилетней девочки, обтер морковинки о штаны, сунул другу одну.