Алия Латыйпова - Завернувшись в тёплый плед. Весна

Этот ненавистный февраль. Он закончится?

Она постояла у замерзшего стекла. Дует. Завывает. Снова. Прописавшаяся здесь уже бессовестно давно и надоевшая до тошноты, тоска, снова как в тиски, сдавила уставшую грудь. Она задернула тяжёлые шторы. С силой улыбнулась и подошла к детям.

Дети в пижамах ждали её в кровати, зарывшись все вместе под одно большое и тёплое одеяло. Им ужасно не терпелось, чтобы мама поскорее включила, как и каждый вечер, многометровую гирлянду из крупных круглых цветных ламп, растянула аккуратно по периметру кровати так, чтобы получился мерцающий сказочный островок, забралась к ним под одеяло и начала читать. Они очень любили, когда мама читает им вслух перед сном. И папа любил. Может и сейчас любит. Скучает? Только где? И когда вернётся?

А вернётся?

Дети так крепко облепили мать, что Она едва могла сделать вдох и начать.

Сегодня они читают непростую историю. Но со счастливым концом. Совершенно счастливым. Ведь так бывает – случается, что самые непростые и безнадёжные истории заканчиваются счастливо? То есть – продолжаются. Счастливо.

«Слониха, которая упала с неба». В красивой синей обложке с плотными мелованными страницами и глубокими рассказывающими картинками. Она читала тихо и певуче, как будто пела колыбельную. Про многое. Про любовь, про её силу, … и про чудо.

– Вот видишь, мамочка, – уже совсем засыпая, сказала дочка, – как бывает хорошо. Так бывает.

– Конечно, зайка, конечно. – Она закрыла книгу, поправила одеяло. Провела с особенной нежностью по волосам каждого. Прижалась губами ко лбам. Нехотя встала. Погасила гирлянду.

Вот сейчас она спустится на кухню, нальет в бокал остатки красного сухого со слишком смелыми, сводящими скулы танинами, с щедрым терпким вкусом усталости, с горечью боли, страха и с длительным послевкусием одиночества. Подойдет к окну. А там ненавистный февраль с ошалевшими вьюгами, снежностью, плохой видимостью и непреодолимой непроходимостью… Страдающий бешенством ветер с какой-то особенной безжалостностью, как по чьему-то злому сценарию разбушуется перед самым её окнами, будет пугающе выть и стараться оставить дом без крыши. Найдёт самые ничтожные щели в углах и стенах раненого дома, проберётся и заполнит все комнаты пробирающим, продирающим холодом и леденящим страхом…

После некоторых мучительных минут, а может и часов, не в силах дальше смотреть на чересчур драматичный, отвратительный спектакль, она подойдёт к камину, который давно уже нечем топить, но который все ещё преданно хранит тепло счастливой, когда-то ушедшей вечности. Завернётся в черничную шаль. Сядет, прислонившись спиной к стене, устало обхватит колени, закроет глаза и унесётся в долгие месяцы назад, когда вместо гула обжигающего сквозняка, комнаты были наполнены едва уловимым шумом тихого беззаботного счастья, вместо терпкого и отдающего горечью сухого, в бокале играло звонкое и хрустящее шампанское, в камине каждый вечер горел огонь и потрескивали хорошо просушенные поленья, сама дровница отдавала идеальностью. А вместо жалкой тоски, грудь сжимали сильные крепкие руки. Без которых она погибает… Каждый день.

Завыла тихо, совсем беззвучно, фальцетом. Пролив все, что нельзя пролить днём. И уснула. К счастью, бессонница сжалилась.

А ближе к утру, она проснулась от обжигающих капель, что падали на её измученное слезами и все ещё влажное лицо, от отдающих болью поцелуев, и не дающих вдохнуть объятий.

– Не может быть? Ты? Вернулся?

– Я…

– Неееет, нет, нет, нет!

– Ну, ты что, совсем ослеп? Кретин! – срывая голос от разочарования и собравшихся вот-вот хлынуть слез, прокричала Ева в след проревевшему мимо мотоциклу.

Она стояла на самом краю бордюра, почти на дороге, в платье из белого кружева. Ветер торопился за ней и волновал кружевные узоры, аккуратно обнажая её тонкие щиколотки. Она не могла дождаться зелёного сигнала светофора, чтобы вспорхнуть в

объятья самого Счастья! Как из-за угла выскочил какой-то лихач на Харлее, резво пронёсся по, ей-богу, единственной луже в городе и окатил Еву грязью. С ног до головы.

Извинительно заикаясь, просигналил два раза, махнул махровыми шапками розовой сирени, сверкнул бликами от бокового зеркала и растворился в глубине улицы, подсвеченной солнцем. Как в кино.

– Эээй! Это ты так извинился? У меня же свидание! Черт возьми. Свидание! Я, может быть, всю жизнь его ждала… И что прикажешь мне теперь делать? – тихо, в никуда, глотая обиду и бессилие.

Она постояла ещё какое-то время вот так, в платье в грязный горошек. Потом села прямо на бордюр. Перед этой дурацкой лужей. Все равно платье не испортить больше, чем оно испорчено. И не знала, как быть.

– Единственная лужа в городе, и она – моя! Класс! – обхватила Ева коленки и засобиралась, было, зареветь. Но вдруг подумала, что все не так уж и плохо, если приглядеться.

– Правда же? Бывает ведь и хуже? – она просто напишет Максу, что немного опоздает. Переоденется, только пока не знает, как и во что, он конечно все поймёт и подождет. И всё! И всё будет хА-рА-шо! Гениально.

– Ева? Привет! Ты чего здесь? Ко мне на кофе? – громко и настойчиво бросилась обниматься подруга Катя. А Ева от неожиданности и уровня децибелов звонкоголосья Кати уронила телефон. В лужу. Прямо в лужу.

– Ну что ещё со мной должно сегодня случиться? А? – бросила Ева вопрос куда-то высоко вверх.

– Ой… Прости. Доставай скорее. Только не включай, может, высохнет и ничего? – переживала подруга.

– А почему ты в платье далматинца?

– Ты думаешь, это очень забавно, да? Готовлюсь к маскараду. Очевидно же? – зло ответила Ева.

Катя поняла – случилось что-то очень серьёзное, но не поняла что.

– Меня окатил какой-то придурок из этой вот лужи. Безнадёжно испорчено любимое платье. Накрылась свидание, которого, я ждала, может быть, целую вечность. Я наверняка потеряла Макса = Любовь, возможно, всей своей жизни и утопила телефон! Ну, класс же!

– Нннда. Идём, я кофеварю сегодня. Сварю лавандовый, как ты любишь.