Алия Латыйпова - Завернувшись в тёплый плед. Весна

– Чёрт. Не успела.

– Ну! У тебя же получилось!

– Да, черт возьми. Получилось! С забытыми напутствиями, но, к счастью, не забытыми словами. С неточными нотами, но с по-настоящему пережитыми эмоциями. С пересохшим горлом и невозможностью ни вдохнуть, ни выдохнуть… Но с таким сладким чувством исполненной мечты маленькой девочки с голубыми глазами и смешными косичками.

– Ну что, когда там следующий концерт?

– Оленька, ведь еще Екклезиаст говорил…

За окном разрезает черноту тополиных ветвей и разливается в первых лужах весеннее солнце. Слова вытекают через щель в раме и, шлепаясь на землю, будто сонные после зимы мухи, остаются лежать на влажных земляных прогалинах.

«Ведь Бог есть любовь и больше ничего…»

Очки сползают на нос, и кабинет расплывается мутным, голубоватым в цвет обоев пятном. Над макушкой Лени скачет по стене солнечный зайчик с проплешиной глянцевого обойного пиона.

Леня вдруг смотрит строго и прямо, очки вздрагивают и водружаются на место.

– Но это в православии. А в исламе бог есть справедливость… – сурово продолжает свой рассказ Леня.

За окном мелькает угольный грач.

«Удивительно», – думает Оленька, – «грачи на вредном производстве…»

– Ворожба и привороты действуют, конечно. Но частично…

Очки снова предательски съезжают на кончик веснушчатого носа, Оленька хмурится и рассеянно блуждает взглядом от Лени к окну. «Приехали. Двигатели строит для ракет, а все в привороты верит…»

От неожиданно налетевшего ветерка у Лени вдруг захватывает дух. Он судорожно вздыхает, отмечая про себя принесенную с улицы сладкую свежесть, какая бывает только весной. Оля завороженно ловит глазами парящие в воздухе пылинки вдруг думает: «И впрямь, ворожит…»

Леня тоскливо смотрит на скучающую Оленьку, которая вдруг резко прерывает повисшую между ними немоту и пронзительно кидает ему прямо в лицо:

– Леонид Георгиевич, что же Вы все сидите здесь?

Леня замирает и испуганно моргает ресницами, настолько длинными, что их трепетание, кажется, заканчивается где-то на раскрасневшихся щеках, а Оля думает: «Не ресницы, а самолетное крыло…»

– Так ведь это мой кабинет, Ольга Михайловна…

Ольга Михайловна сердито взбрыкивает подбородком, и Леня начинает торопливо рубить слова:

– Оленька, я так думаю: у Бога есть двери, и они закрыты, и человек пробует к замкам разные ключи подобрать, и, если получается открыть, человек либо начинает сложный путь наверх, либо стремительно скатывается вниз…

Суженные и внимательные Оленькины глаза расслабляются и принимают обычный, коровий почти размер, а выражение их невинно-прозорливое заставляет бедного Леню верить, что привороты, конечно, действуют. Хотя и частично.

Закат обагряет крыши и деревья, лениво расплескавшие вокруг свои тени.

Оленька мечтательно глазела на редкие, полупрозрачные облака и подставляла догорающему свету веснушчатое лицо. Ленечка, изредка и неуверенно шаркая и словно пугаясь собственной неуклюжести и, как ему казалось, подступающей старости, обеспокоенно поглядывал краем глаза на Оленьку, которая продолжала свое царственное шествие.

Они расстались, как и всегда бывало, на станции метро, разойдясь по поездам, стремящимся в противоположные стороны.

Когда вагоны поглотила тоннельная тьма, и мерное постукивание укачало уставшее сознание, Оленька думала о том, какой все-таки умный и смешной этот Леня, и как уверенно он станет завтра на совещании Леонидом Георгиевичем (куда он конечно же пригласит и ее – «Хоть на людей грамотных, Оля, посмотришь! Где ты их в свои 27-то видела!»), и как внимательно его будут слушать. И как хорошо, если завтра с утра все же случится обещаемый синоптиками дождь, и она отчитает Леню за то, что тот снова без зонтика, но одолжит свой и позволит проводить ее до работы под мерный гул чепухи о боге, дьяволе, приворотах и ворожеях…

К Леониду Георгиевичу в вагоне подсел коллега из смежного отдела и забубнил про камеры сгорания, про недостаточную загрузку одних стендов и перезагруженность вторых… Леня отвечал что-то, коллега кивал с важным видом и даже бросился что-то записывать…

Уже дома Леня долго вглядывался в темноту оконного прогала, и там, в ночной тишине, он снова был молод: вот они со студенческой группой в Крыму, покоряют Ай-Петри, вот он, поправляя заметно поредевший теперь, но тогда еще буйный вихор, что-то быстро чиркает за начальником цеха, вот он провожает взглядом золотящуюся в закатных солнечных лучах кудрявую голову – «Леонид Георгиевич, не отставайте, а то поезд отправляется со второй платформы!» – и ускоряет шаг под звонкую капель смеха.

Здравствуй, мой дорогой друг.

Я долго собиралась с духом, прежде чем начать писать. Стояла у окна и смотрела, как птиц сносило порывами ветра. Я люблю февраль за его злые метели. И, кажется, люблю тебя.

Постой, не спеши откладывать письмо! Обещаю, что словечка больше не скажу о своей любви, пока ты наконец не прочитаешь ту книгу, что я дала тебе, и не научишься понимать меня правильно.

Мы с тобой так давно не говорили, все же глупо, что мы поссорились. Но теперь кажется, что между нами пролегла такая пропасть молчания, что мне страшно заговорить первой. Кажется, будто я открою рот, а оттуда вырвется только дыхание немоты. Но бумага стерпит ритмы сбивчивого сердца.

Сейчас, по прошествии какого-то времени, во мне больше нет обид. Я даже понимаю, почему ты решил не говорить мне, что уезжаешь (но мне по-прежнему неясно, почему об этом знали буквально все, кроме меня? С каких пор наши общие знакомые так берегут мои чувства? И как я сама не догадалась?)

Помнишь, как ты позвонил мне первый раз? Это было месяца через три после нашего знакомства, и к тому времени я уже перестала ждать твоего звонка. Поэтому когда я взяла трубку, я сначала не узнала твой голос, а когда узнала – впала в ступор. И ты несколько минут сначала недовольно, а потом встревоженно кричал в трубку: «Алло?!»

Иногда так отчаянно чего-то хочешь, а когда наконец получаешь – понимаешь, что ты к этому не готов. Я отчаянно хотела нам общей судьбы, но не была готова к испытанию тобой. Я училась понимать тебя, училась с тобой дружить на ходу.

Мне казалось, что надо запомнить, как правильно тебе отвечать, как правильно на тебя реагировать, но пока я ориентировалась на словари, ты пропадал на улице с другими ребятами и прятался от меня в спортивном зале. А потом, расписавшись в собственном бессилии, я начала отвечать и реагировать так, как считала нужным (даже если тебе это не нравилось так же сильно, как и искусственные заученные фразы). Когда не сосредотачиваешься, делаешь ли ты правильно, получается лучше всего. Ты впускаешь в себя жизнь и сам становишься ею, а значит, и ты, и все происходящее вокруг – совершенно. Вот тогда-то мы и стали друзьями.