Алексей Воскресенский - Колышутся на ветру

Мы сидим с мамой на кухне, перекидываясь ничего не значащими репликами. Чёрная туча депрессии уже по чуть-чуть отступала, если можно так сказать. Мама возвращалась к нормальному существованию.

Негромко идёт телевизор. Что-то про жизнь замечательных людей. Художники. Мама любила это искусство наравне с балетом и старалась не пропускать выставок и подобных передач.

– Если не балериной, ты бы стала отличным художником, Мари.

– Разве бывают женщины-художники?

– Я только на «м» могу назвать тебе с десяток: Мэри Мозер, Мэри Кассат, Мари Лебрён, Мария Башкирцева… Продолжать?

– Я поняла. Но Марине Цветковой в их рядах не бывать. Кажется, я просто ненавижу рисовать с детства.

Мама выдавливает подобие улыбки. После смерти отца – это максимум на что она способна.

– Эдгар Дега очень любил балет, хотя не столько балет, сколько танцовщиц. Он написал их более полутора тысяч, представляешь? Как волнительно, наверное, позировать для художника. Балет и живопись – искусство в квадрате.

– Мам, я знаю, что ты хотела бы, чтобы я стала известной балериной. Это, как ты говоришь, подняло бы меня на новую ступень моей эволюции, но сейчас мне интересна другая эволюция: человеческая.

– В каком смысле? Я не поняла. Ты хочешь бросить дело всей жизни? Отказаться от своего предназначения? Таланта?

– Разве смогу я спасти умирающего семикратным fuete? Может, если соседа стукнет инфаркт, я станцую ему Щелкунчика и он присоединится ко мне?… Мама, в общем, я хочу быть врачом!

– Ты хочешь всё бросить теперь, когда сцены всего мира ждут тебя, балетмейстеры поют тебе дифирамбы, когда тебя узнают по твоему grand jete и форме лодыжек?

– Это всё ничего не значит. Бесполезное развлечение. Тот же цирк для светских масс.

Мама опускает голову, перебирает подол своего халата.

– На всё воля божья. Пусть так.

Пусть так? Так просто сдалась? Может сама так думает? Может поняла, что я уже не та беззаботная девочка, парящая над сценой. Над жизнью парить никому не удаётся.

Балетное училище, конечно, не бросила – глупо было бы не довести дело до конца. Но ни мамины уговоры, ни преподавателей, ни подруг, не действовали. Я всерьёз решила стать врачом, а танцы оставить как хобби, развлечение. Нужно быть серьёзнее.

На выпускной изрядно выпила вина. Вы думаете малолетние балерины да в советском союзе даже пробок не нюхали? А нет. «Алкоголь всегда сопровождал человека во всех начинаниях, – так говорил наш учитель математики, – все великие открытия были сделаны подшофе. Я вас уверяю, детишки. Но злоупотреблять этим ядом нельзя, ведь, как говорил Гиппократ: «То что в малых количествах лекарство, в больших – яд»…». Вообще, об этом говорил Парацельс, но я великодушно прощала учителю эту неточность.

После празднования, мы с мамой шли по проспекту. Ночь сияла полной луной, город шумел монотонно, сонно двигались машины, весёлые компании встречались то тут, то там.

От вина кружилась голова, но удивительно легко было говорить о том, что на душе.

– Мам, сейчас очень не хватает папы.

Она обняла меня одной рукой за талию, по-мужски так, голову на плечо, шли нога в ногу.

– Мне тоже, малыш, он бы гордился тобой, ты такая красавица.

– Почти как ты.

Я не лукавила: мама действительно была очень красивой, по всем меркам и вкусам. Длинные чёрные волосы, талия, бюст – всё на месте.

– Хах, ты лучше меня.

Мама грустно ухмыльнулась.

– Мам, а сколько мужчин у тебя было?

– Приличные девушки такое не спрашивают у мам.

– Ну ладно тебе, может скажешь, что в СССР не было секса?

– В СССР было мало достойных мужчин, а секса хватало, впрочем как и сейчас.

Мы засмеялись.

Вечер был прекрасен, вино на свежем воздухе выветривалось, ноги слушались, язык тоже. Как же давно не разговаривали по душам. Никогда. Почему-то мне всегда неудобно было задавать некоторые вопросы, насколько значимыми для меня они бы не были.

– Мам, через три месяца я уеду учиться. Ты знаешь, как это бывает?

– Что?

– Ну, я уеду, ты останешься, понимаешь? Это как любовь на расстоянии. У меня там своя жизнь, у тебя своя. Я приезжаю на выходные, всё такое… Через шесть лет уже буду другой. Ты уже будешь другой. Человек за семь лет полностью обновляется, все клеточки.

– Мари, говори прямо.

– Почему я не похожа на вас с папой, почему я такая тёмная, откуда этот широкий нос, волосы, глаза? У нас же больше ни у кого нет зелёных глаз. Не рассказывай мне о предках-африканцах. Я хорошо учила биологию. Ты же понимаешь о чём я? Я приёмная? Почему нет моих детских фотографий до трёх лет?

Она слегка сжимает мою руку, запрокидывает голову, смотрит в небо.

– Фотографии сгорели в пожаре. Тебе было два с половиной. Это была старая коммунальная квартира. Сосед заснул с сигаретой в постеле.

Мама выдерживает паузу, что-то обдумывая.

– Да, я изменяла твоему папе. С чернокожим. Не хотела бы сейчас это рассказывать. Не лучший момент. Обещаю, ты всё узнаешь, очень скоро. Только не сегодня, пожалуйста.

Стало прохладно, но мы уже подошли к подъезду. Я взяла её за руку.

– Главное, что ты моя мать. Думаю, я всё понимаю. Принимать всё как есть – разве не этому ты меня всегда учила?

Это похоже на наши деревни. Только вместо заборов и типичных избушек – домики на сваях с высокими крышами – что-то среднее между хижиной и коттеджем.

Между домами, стоящими вразброс – петляющие дорожки. Я иду по такой дорожке, жители поселения машут мне руками, зовут в гости. Они говорят по-английски, я понимаю. Они улыбчивы и, кажется, любят меня, любят всех и всё – такая энергия от них. Их белые зубы выделяются на тёмно-шоколадных лицах. Есть и белые, но их меньше. Прихожу к огромному ангару, он будто беседка, увеличенная раз в десять. В центре стоит человек в очках и что-то воодушевлённо рассказывает толпе. Звучит музыка. Вдруг, резкий звук разрывает размеренную суету, и все начинают разбегаться. Кто куда. Паника. Мне страшно. Сердце бешено колотится, не хватает воздуха. Бегу со всеми, оборачиваюсь и вижу, что тот человек в очках превращается в огромного осьминога, двадцатинога, стонога. И из каждой щупальцы – толстенные шприцы, которые настигают бегущих. Они падают замертво, один за одним, пока не устилают землю ровным ковром. Кричу. Кричу, открыв глаза. Опять сон. Похожий на тот, первый. В комнату врывается мама.

– Что случилось?!

– Сон, мам, мне страшно.

– Ну, тихо. Ты слишком много смотришь эти фильмы – одни убийства и разврат – вот и снится потом невесть что.

– Нет, это другое. Всё так реально. И такого я точно никогда не видела в кино.

Я, мокрая от пота, иду умываться. Наверное, это всё переживания. Завтра уезжаю на учёбу в Санкт – Петербург. Может стоило поступить в Москве? Быть ближе к дому? Ну нет, я решила. Романтика Питера манила ещё с того времени, когда мечтала побывать в Мариинском театре. Теперь смогу. Но уже никогда на сцене.