Наталия Гилярова - Финтифля. Рассказы

Переодеваясь в домашнее, Аленка погляделась в зеркало. Срам, совсем розовая. Ничего, ведь это недолго – скукожиться, пожелтеть… Бедра коснулось теплое: Ванечка тоже наблюдал свое отражение в зеркале. Он изгибался в талии, поводил изящными ножками, поворачивался абрикосовой попкой и свивал штопором длинную шею, любуясь.

– Ах, ты меня испугал.

– А ты не мешайся, Новинка. Все-таки я красивый. Особенно формы и голова.

Когда Ванечка поселился у сестры, он предупредительно сообщил ей, что любит ее как единственного на свете родного человека, и как понимающую душу, и как верного друга, любит сильно и преданно, а отношения на уровне трусов не для него, как и вся низменная часть жизни. И с тех пор не стеснялся ее совсем. Бывало, он увидит плохой сон, или ему грустно, придет ночью, залезет к сестре в постель, и засыпает спокойно. А она обнимает его нежно и чувствует себя нужной.

– Ты – как младенец. И глазки, и животик.

– А какие мускулы, ты посмотри. Но это все ерунда, – заявил братик, – мне неинтересно. Лучше шахматы.

– Джесси, домой! – гнал сосед свое стадо, – домой, домой…

Шахматные фигуры трещали, ударяясь о свою клетчатую территорию, о паркет, о соседнюю крышу – Ванечка некоторые просыпал, и они выпали из окна.

– Осторожно, там Джесси, – попросила Аленка.

– Однажды я сам зарезал корову, – объяснил братик свою брутальность.

И решительно шагнул, довольствуясь тем, что попало на доску. Аленка боязливо дотронулась до пешки. Ванечка прыгнул на коне. Бедная загнанная скотинка, поставить бы в стойло и гладить по носу… Конь такой маленький, и так предан королю, что рискует своей маленькой гривой. Аленка поняла, что напасть на столь трогательное существо не может.

– Твой ход, – обманула она.

Но братик настаивал – хоть немного любую пешечку подвинь, а то скучно одному играть. Аленка не может – назад не разрешено, а впереди любимый братик. Невыносимо трудная игра.

– Ты не умеешь развлекаться, – распереживался Ванечка, – скучно, хочу музыкальный центр современный.

Аленка бегом принесла синюю кружку с музыкой.

– Примитивная мелодия, – поморщился Ванечка.

– Ты посмотри что внутри.

– Я не против, – братик согласился употребить клюквенный морс.

– Джесси, домой, – почти плакал вечерний сосед.

…на одном глазу тень синяя, на другом зеленая. Ужасная история. Зина впустила в дом черную ведьму Любушку, которая обещала каким-то незаконным научным способом найти и вернуть зининого кота, пропавшего еще весной.

Любушка жгла свечи, читала заклинания, лязгала мясными ножами над зининой головой. Кот все равно не пришел, и Зина пожалела платить. Но профессор стала увещевать и душить. «Зря, что ли, я тут лязгала? Столько свечей сожгла? Имей тоже совесть!» Зина смутилась и отдала все, что было. Любушка похвалила ее, сняла проклятия и утекла. Аленка не знала, что ей делать с Зиной, целый день не знала, а ведь должна была знать. Вместо этого купила клубничный десерт для Ванечки и пошла к дяде Сансанычу.

Он в собственной прихожей держался с такой важностью и достоинством, как в фойе Большого театра, если бы его занесло туда с племянницей слушать оперу. Впрочем, обычный для него вид. Предложил тапки, кофе, сигареты и телевизор. Завел вежливый разговор о ценах. Откуда у Ванечки такая нежность и ранимость, трогательная беспомощность? Как он сумел не огрубеть, не вырасти обычным, похожим на папу-прокурора? Сансаныч непринужденно демонстрировал дорогой спортивный костюм, фирменную зажигалку, японскую ручку. У него совершенно предсказуемы даже деликатесы и журналы, лежащие на журнальных же столиках. Дядя стал негодовать на подонков общества.

– Свидетельницей проходит такая дрянь, мошенница, «черная ведьма». А уголовное дело возбудить нельзя.

– Не Любушка ли?

– Любовь Ивановна Соловьева. А ты о ней слышала?

– Не важно. Я за Ванечку очень волнуюсь.

– Ага, понятно. Он еще не нашел работу?

– Он не может работать. Он неприспособленный. Зато он хлеб печет. Он на велосипеде катается хуже всех мальчишек во дворе.

– Вот наглая рожа!

– Неправда, у него лицо чистое, а не рожа! И он плачет от обиды, когда его папа, которого он любит, как маму…

– Балбес!

– Он хочет угостить тебя, – Аленка замазала платком слезу, – просит прийти к нам на домашний хлебушек, который он печет сам…

– Негодяй!

– Ну и прекрасно! В таком негодящем мире лучше быть ни на что не годным, чем преуспевать и стать серым и мелким…

– Это я, да? Это вы обо мне так считаете? – дядя, казалось, был шокирован.

– Нет, конечно, нет… – Аленка случайно проговорилась, выболтала сокровенную тайну. Пусть бы жил себе прокурором и не догадывался о своем ничтожестве, из которого ему выбраться все равно не дано.

– Денег больше не дам! Из принципа.

– Как же мне ребенку фрукты…

– Пусть к станку идет.

– Но он не сможет, он погибнет в этом станке, он такой бледный!

– Смени пластинку. Надоело!

Бедный Ванечка. Она чуть было не проговорилась прокурору о том, что его сыну чужда низменная сторона жизни. Прокурор все равно не понял бы и не оценил… Спускаясь на лифте, Аленушка чувствовала, что даже лифт в дядином доме слишком механистичен и туп.

«Зато Ванечка чист, зато он знает высшую радость непричастности. Бесчеловечный родитель никогда не сможет даже отдаленно вообразить себе кристальность души и помыслов Ванечки. Он и не знает что такое душа. Как она прыгает сереньким воробушком, и пищит от жалости к невинному, безобидному братику. Ванечка, наверное, едет теперь на велосипеде, старательно вертит педали бедными ножками и не подозревает ни о чем, даже не представляет еще всей жестокости мира. Не дам сожрать моего медово-молочного нежного мальчика! Куплю ему самые пушистые мягкие носки. И сразу три пары. Сегодня он еще не заметит враждебности мира… Он не должен грустить ни одной минутки, его улыбка, как ясное солнышко, и даже несравненно яснее… Он талантливее всех на свете. Никто не умеет выдумывать такие слова. „Новинка“. Дядя Сансаныч даже не поймет что это такое. Он может в знак расположения подарить девушке туфли или конфеты. А словечко не придумает. Никогда».

Так рассуждала Аленка, бредя по чужой пустой окраинной улице, приобретая носки, носки и носки на Ваничкины замерзшие ножки и хризантемы для Ваничкиной измученной души. Запах елки и фруктовый блеск лепестков.

«Жить бы братику в таком цветочке, горя не знать, никогда не вылезать. Бедный неприкаянный эльф».

Мимо, гикая и подпрыгивая, пронесся велосипедик.

– Шпана разэтакая! – следом за ним выходила из себя глыбообразная дворничиха, – прыгни еще раз на помойку, я тебе скребком в морду…

– Разве он, Ека… – заикнулась Аленка.