Владимир Чугунов - Причастие

Проснулся от непривычной тишины. Через неплотно задёрнутые шторы в барачную четырнадцатиметровку сочился холодный свет января. Детская кроватка оказалась пустой. На полу валялись грязные полотенца, детские игрушки, старое тряпьё, хлопушечное конфетти, ёлочный дождь, обрывки газет. Дверцы шифоньера стояли настежь. За дощатой перегородкой, в прихожей (она же и кухня), мучительно напоминая о чём-то, бессмысленно горел тусклый свет.

С трудом поднявшись (давненько он так не напивался!), огляделся. И тут же на письменном столе, рядом с портативной пишущей машинкой «Унис», удачно приобретённой в последнюю сессию в Москве, обнаружил записку – на машинописном листе рукою жены крупными буквами с подчёркнутой старательностью было выведено красным карандашом: «Я тебя ненавижу!!!»

И сразу навалилось…

Нет, он ничего не забыл, ничего не заспал и, наверное, уже никогда не заспит и не забудет, как в тот памятный вечер по выходе из сквера Пашенька заговорила о Насте, жене, уверяя, что она любви его больше, чем он думает, достойна, и стоит ему только начать, как всё у них сразу образуется. И когда он сказал, попробует, категорично возразила: «Нет, ты это сделай». И хотя он утвердительно кивнул, до конца сессии (да и потом, иначе разве бы до такого дошло?) пребывал в душевном раздрае, казня себя за то, что до последней встречи не смог принять окончательного решения, малодушно переложив его на чужие плечи (да ещё на чьи!), а теперь было поздно, и от этого хотелось выть. И потом, что это за абракадабра такая – заставить себя любить того, кого он, может быть, никогда и не любил, а просто пожалел. Казалось, и женился он единственно из жалости. Не было ни уважения, ни взаимопонимания в семье, его интересовало одно, Настю – другое. И как это переменить? Должен! В ту особенную минуту ему и в самом деле казалось, что «должен» и даже «может», но схлынуло всё это напускное, и вот уже никаких обязанностей за собой он не чувствовал. Жизнь одна. И почему он «должен» прожить её не так, как ему хочется, а как велит какой-то призрачный долг? И, раздираемый чувством протеста, в обиде на весь белый свет, ни к дьякону Петру, ни в мастерскую Ильи, ни к Иннокентию в Морозовский особняк не поехал.

Всё! Незачем! Хватит!

И сразу подхватило. И началось, как нарочно, с того самого «Хрустального» кафе, куда по старой памяти после творческого семинара с ребятами завалились. И надо было такому приключиться: только вошёл и сразу столкнулся с Герой Левко в компании коллеги по работе и двух молоденьких девчушек. Оказалось, в Москве по делам, инкогнито, Ирка-жена, не знает, а так второй год в председателях.

– Где?

– Угадай с трёх раз!

– В Белогорске?

– Не забыл, бродяга!

– Забудешь с тобой… И как?

– Да ничего, не жалуемся. Приезжай, не пожалеешь.

Из чистого любопытства поинтересовался:

– Кем возьмёшь?

– Начальником участка, извини, поставить не могу. Имеется. Вот. Собственной персоной. Познакомьтесь. Это Коля. Это Паша. – Они пожали друг другу руки. – А зав. базой или по снабжению хоть сейчас.

Из одной лишь учтивости Павел ответил, что подумает, и сразу перевёл на другое:

– Аркаша, случаем, не у тебя?

– Звал. Отказался. На нефелиновом руднике на «белазе» ишачит. С Лариской кирдык.

– Да что ты! Вот гад, а матери ничего не пишет! И как теперь?

– Да живёт с одной. Из новеньких. Страх сколько понаехало. И почти одно бабьё.

– Понятно. С Алтаем, значит, всё?

– Так при тебе ещё завязали.

– Помню. Да подумал, может, опять… Постой, а Семёна куда дел?

– В Семипалатинске Сенька. Старательская артель «Алтынай». Слыхал?

Откуда? Знает только, что Михалыч с отчимом, расставшись с Семёном в позапрошлом году, подались на Урал, в Невьянск.

– И мать перед выходом на пенсию с ними укатила.

– Ясненько. К нам какими судьбами?

Однако стоило ему с напускной скромностью сообщить, что поступил в Литинститут, на сессии, как тут же усадили за стол, попросили официанта принести дополнительный прибор, налили водки, выпили и не иначе, как «наш Джек Лондон», уже не называли, а девчушки перед ним, как перед знаменитостью, даже заискивать стали. Особенно одна, глупенькая такая, натуральный мотылёк. Он даже поинтересовался:

– Ты школу окончила ли?

На киношный манер затянувшись сигаретой и пустив струйкой дым, хмыкнула:

– Давно.

– Тем летом?

Оказалось, по-за тем, второй год по вербовке на стройке, штукатур-маляр, само собой, не москвичка, как и сидевшая с ней за столом подружка.

– И про что пишете?

Но ему не хотелось делиться такими подробностями с этой… Не знаешь даже, как и назвать… Вот если бы на её месте очутилась красавица Веруня… Но чудеса не случаются дважды. Он понял это после первой встречи с Полиной, хотя после второй – чуть не месяц измывался над женой – то не так, это не эдак… Полина… Прекратится это когда-нибудь или нет?..

И тут же поднялся.

– Извини, Гер, я к своим!

– Давай! Надумаешь, приезжай. Не забыл телефон?

– Нет.

– Звони, если что.

– Ладно.

И, взбаламученный встречей, раздираемый противоречиями, не зная, в какую сторону метнуться, остаток вечера провёл за скромным студенческим столом.

А потом чуть не до утра рубились в общежитии.

– Хоть убейте, не понимаю, для чего это написано, к чему все эти восхитительные подробности, акварельная изысканность языка? Писать для того, чтобы показать, что ты умеешь писать, есть ученичество чистейшей воды, и говорить тут пока не о чем!

Вокруг выдвинутого на средину комнаты стола, на котором среди скудной закуски стояли две пустые и одна початая бутылка «Портвейна 777», кроме Павла, сидели ещё четверо: Женя Максимов из Свердловска, Митя Чирва из Рязани, Костя Маркелов из Днепропетровска и Даня Чардымов из Ижевска, – все прозаики, из одного, кроме Чирвы, занимавшегося у Лобанова, творческого семинара. Разговор шёл о Даниных рассказах, с удивительной виртуозностью умудрившегося перелицевать на современный лад «Тёмные аллеи» Бунина и вдобавок ко всему не желавшего понимать, почему этого нельзя делать, когда в его жизни были похожие ситуации. Может быть, этого действительно не стоило делать, но именно эти рассказы поставили на уши буквально всех. И если при руководителе семинара ещё стеснялись резать правду в глаза, в общежитии, да ещё под газами, перешли все грани приличия.

– Женя! Почтенный Златоуст! И за что тебя Амлинский Златоустом прозвал? По всему видно, ты неплохо разбираешься в колбасных обрезках. Но скажи нам, ценитель колбасных обрезков, что в переводе на человеческий язык означает, поклонник одно, двух и даже трёхуровневых подтекстов, что именно твой мчащийся поезд означает? Какой во всём этом смысл? Куда и с какою целью он мчится? – возразил Костя Маркелов, год назад в звании прапорщика уволившийся со сверхсрочной службы из музвзвода.