Владимир Чугунов - Матушки. Очерки о подвижницах благочестия наших дней

© В. А. Чугунов

Жизнь обеих подвижниц, схимонахинь Варвары (Голубевой) и Марии (Кудиновой), если не в самом раннем детстве, которое началось ещё за порогом «новой эры», то в юности и в зрелые годы протекала в самые бурные, самые страшные для веры и Церкви времена, которые по силе и масштабам гонений превзошли все до сих пор бывшие гонения на Церковь Христову. Голод, холод, нищета, войны, закрытие монастырей и храмов, разрушения святынь, преследования за веру, преследования за вредительство социалистическому и коммунистическому строительству, за шпионаж, за злые умыслы против высоких товарищей – всё это было обычным явлением того смутного времени. И не мудрено, что в те времена практически всякую душу наполняло апокалипсическое предчувствие конца света. Обе матушки, нижегородская и московская, пережили это страшное для Церкви Христовой время, стяжав тот неоценимый дар любви, который собрал вокруг них впоследствии, когда пришло время, то, что единственно по праву можно назвать Христовой Церковью.

Эта книга является ещё и плодом благодарности автора, которому выпала величайшая милость встретить на своём жизненном пути обеих матушек и запечатлеть их светлый «христоликий» образ в своём сердце.

Схимонахиня ВАРВАРА (Варвара Григорьевна ГОЛУБЕВА)

род. 3 декабря 1910 года – умерла 26 августа 1997 года

(родители – Григорий и Татьяна)

Отчего так? Пока жив человек, мы не придаём особенного значения его пребыванию между нами, всё-то нам кажется, так будет всегда, и только когда эта «живая книга» захлопывается вратами смерти, мы как за соломинку хватаемся за то малое, что осталось в нашей текучей, как песочные часы, памяти, перебираем оставшиеся памятные вещи, смотрим фотографии, запечатлевшие какой-нибудь незначительный, будничный миг, с трудом припоминаем обрывки бесед, более внимательно перечитываем письма, дневниковые записи… И это всё, что остаётся нам? И как горько, как тяжело осознавать, что эта «живая книга» уже никогда не раскроется перед нами, не услышим мы в ответ на наши «больные» и «неразрешимые» вопросы ни одного ободряющего, вразумительного слова. А сколько значила при этом интонация голоса, взгляд, улыбка! О, это были не просто слова! Это были слова жизни! А теперь лишь отзвуки: «Деточка, ты не прав» или: «Чего нам, деточка, бояться? С нами Бог!» Только теперь понимаешь (и понимаешь ли?) всю глубину сказанных в книге Серафима Роуза слов, которые написал человек о своём духовном отце, архиепископе Иоанне (Максимовиче), портрет которого стоял на столе в келье матушки Варвары рядом с иконой преподобного Серафима Саровского: «Такого отца у меня уже не будет. Подумайте только! Звонит мне в 12 часов ночи из Франции в Америку и говорит: „Иди спать. Всё, что сейчас просишь в молитве, получишь“». Тоже мог бы сказать, наверное, и каждый из тех, кто знал матушку Варвару: «Такой матери у нас уже больше не будет».

Представьте себе ясный июльский полдень. Сквозь небольшие оконца, глубоко посаженных в метровую толщину монастырских стен, падают снопы солнечного света, пробиваясь сквозь неплотно задёрнутые занавески. И в келье от этого радостно и светло. Мирно течёт за послеобеденным чаем беседа… Всё, как всегда, как обычно после воскресной Литургии, за которой молились час назад в недавно открывшемся, ещё не отреставрированном после долгих лет безбожного засилья соборе в честь Рождества Пресвятой Богородицы, что в соседстве знаменитой Лубянки. И вдруг – полный мрак! Словно кто напрочь захлопнул плотные ставни или на улице произошло мгновенное полное солнечное затмение. В наступившей темноте видны лишь «афонские» точечки огоньков нескольких лампад. Остальных многочисленных икон-фотографий, которыми увешаны все стены кельи матушки Варвары, просто не видно. Жуть, почти осязаемая, наполнила келью. Напряжённая, чего-то выжидающая тишина. Никто не знает, что это и что делать.

И только матушка подымает руку и начинает крестить окна. Их два. Чернота внезапного мрака начинает редеть, редеть, размываясь как тушь со стекла, и вот уже опять солнечный свет заполняет келью.

– Матушка, что это?

– Враг, – спокойно и просто отвечает она.

И это так же для неё очевидно и обыкновенно, как для простого смертного его собственные враги и недруги.

Наперёд хочу заметить, что все эти «чудеса» только для нас, погрязших в мирской суете, казались и теперь кажутся чем-то необыкновенным, эти же «рабы Божьи» жили и живут в ирреальном мире точно так же, как мы в реальном. Я знал, например, одну монахиню, жившую возле Троице-Сергиевой Лавры, которую тот же самый «враг», затемнивший Божий свет июльского полдня, подымал во время коленопреклонной молитвы на метр в воздух и что есть силы бил об пол. И ничего ей не вредило. А всё потому, что у монахини этой яйцо всмятку варилось столько-то Иисусовых молитв, в мешочек – столько-то, вкрутую – столько-то… И это буквально во всём строе её жизни. Такая своеобразная непрестанная память о Боге, молитвенное пред Ним предстояние…

К матушке Варваре впервые я заглянул на огонёк в 1984 году. Зазвала Таня Щукина, жена московского композитора, лидера экс-группы «Последний шанс» Владимира Щукина, познакомившаяся с матушкой Варварой осенью 1983 года после нашего совместного пастушеского сезона. С той поры матушка не сходила с её уст. Я сначала чинился. Не старец же, а какая-то престарелая монахиня…

Тогда матушка только-только проводила в Царство Небесное свою старшую «сестрёнку», как она её называла, схимонахиню Марию. Про матушку Марию мне было известно лишь, что после войны, окончив ветеринарные курсы, она почему-то оказалась в Ашхабаде, где проработала фельдшером до пенсии, и, вернувшись в Москву, поселилась у овдовевшей к тому времени младшей сестры. Вскоре и матушка Варвара вышла на пенсию.

Свою городскую квартиру подвижницы обменяли на полуразрушенную, с частичными удобствами келью, находившуюся в стене-ограде бывшего Рождественского монастыря. Горячей воды тут не было. Туалет на две квартиры (бывшие кельи) был общий. Квартиры и соединялись друг с другом через этот туалет дверями с обеих сторон. Кухни тоже не было. Газовая плита с кухонным столом стояли в узеньком коридоре, соединявшем две комнатки-кельи подвижниц. А что они были подвижницы, я понял с первого раза, потому что стены обеих келий были сплошь обвешаны простенькими бумажными иконами или репродукциями икон, а перед чтимыми образами денно и нощно в течение многих лет горели двенадцать лампад. Кельи были небольшие, метров по шестнадцать каждая, а матушкина, ближняя к выходу, вообще разделена перегородкой на две неравные части.