Ален Грин - Волшебная палочка

Шесть раз я коснулась холодных клавиш пальцем. Двумя первыми касаниями сузила поиск, потом, идя по ходу, остановилась на нужной ноте. Я шлёпнула по клавише несколько раз, чтобы убедиться самой и убедить окружающих. Этот трюк Софья Михайловна проделала со мной несколько раз, и каждый раз на поиски уходило меньше времени.

Потом она попросила меня спеть песенку и станцевать под её мотив. Вот тут я пустила в ход всё своё воображение. Сама я не танцевала, танцевали мои руки. Они взмывали и опускались, выписывая при этом захватывающие виражи. Софья Михайловна, глядя на моё самовыражение, весело улыбалась, и это меня ещё больше распаляло. Я стала внимательнее слушать мотив мелодии, и руки послушно следовали за мной: точка, вверх вместе с музыкой и вниз за ней, в стороны за разрастающимся звуком и в точку за угасающим мотивом. Всё – музыка стихла, я остановилась. Женщины весело рассмеялись, девочка за фортепиано смахнула повисшую соплю и тоже рассмеялась, демонстрируя рот, опустевший на передние зубы. Со мной делали что-то ещё, но я смутно помню это. После длительного обсуждения меня и моих родителей обрадовали известием: со следующей недели я становлюсь ученицей двух школ, одна из которых – музыкальная.

В Пензенской музыкальной школе, старейшей музыкальной школе России, я проучилась семь лет. Я посещала фортепианное отделение, уроки сольфеджио, занятия по музыкальной литературе и вокал. Столкнувшись с суровой правдой жизни, каждодневными нудными занятиями и тренировками, я взвыла, как пленённый зверь. Мои необоснованные детские амбиции необходимо было уложить в семь нот, в двенадцать мажорных и минорных гамм, в учебник гармонии! Ох, как отчаянно сопротивлялась я кожуху нужности и правильности. Я ненавидела играть на фортепиано: руки, ноги, пальцы, кисти – следи за их положением, вместо того, чтобы играть с музыкой, уноситься с ней в бесконечные дали. Разучивая пройденный материал, я раздражалась и злилась, гневно сводила брови и сжимала губы, стискивала кулаки и сотрясала ими воздух, но, надо отдать должное Софье Михайловне, её терпению не было предела. Сотни, тысячи раз повторяла она: «звуки на кончиках пальцев», «локоть делает дугу», «слушай себя», «полюби мелодию». И я слушала, делала замах кисти без зажима, барабанила стаккато, выдавливала легато, беспрерывно нудно ныла и злобно сопела, в общем, делала всё, чтобы избавиться от постигшей меня справедливой кары. Но день шёл за днём, месяц за месяцем, а, как известно, вода камень точит, повезло мне с преподавателем. Постепенно моя злость превратилась в упрямство, а нытьё в терпение. Звучание инструмента улучшилось, а я поумнела (на тот момент мне так казалось). Я полюбила уроки сольфеджио: там учили расшифровывать звучание музыки, скользить вместе с ней по нотам. Разлинованные тетради стали родными, крючки-ноты – любимыми закорючками, и лишь высокие деревянные двери по-прежнему пугали своей неизмеримостью. Они напоминали древних стражей или могучих атлантов, грозно нависших надо мной и неустанно защищавших право быть музыкантом.

Вскоре в моей комнате появилось пианино. Нам продала его та самая соседка тётя Таня. В день, когда папа с другом перенесли инструмент, она ходила по моей комнате и приговаривала: «Стояло, место занимало. Лера давно не играет, а всё стояло, пыль собирало». Похлопав ладонью по лакированной поверхности инструмента, добавила: «Ох, и мука с тобой. Отдать – отдали, а дырку на обоях как закрывать?» Ходила минут двадцать, круги наворачивала, от своей квартиры до моей комнаты и обратно. Временами останавливалась, смотрела на инструмент, качала головой и раздражённо бурчала: «Ты теперь гаммами нас замучаешь. Уж лучше б оставила пылесборник на месте: и дырка закрыта и шума меньше». Наше семейство вздохнуло с облегчением, когда из коридора донёсся запах горелого и тётя Таня выскочила со словами: «Батюшки, там же курица тушится!»

Надо признаться, я действительно мучила соседей монотонными, мяукающими, резкими и громкими звуками – без изнурительных тренировок пианистом не стать. Временами я со всей силой ударяла по клавишам, временами касалась их с замиранием сердца, с любовью выводя музыкальный узор. Люди реагировали на мои творческие изыскания по-разному: кто-то ругался, и мне приходилось прерывать репетиции, кто-то, заслышав любимую мелодию, хвалил, кто-то, устало вздыхая, терпел. Однажды на лестничной площадке мы встретили соседку с третьего этажа тётю Свету. Завидев меня, она по-доброму засмеялась и сказала:

– Аня, Аня, ты нас «дождиком» насквозь измочила.

Дождиком называлось первое разученное мной музыкальное произведение.

– Не сплести кружевную салфетку, нитку не соткав! Вы уж потерпите, пожалуйста, пока Нюта учится, – искренне извинялась мама. – На днях приходите к нам в гости пить чай с малиновым пирогом.

Чаепитие в нашем доме было мероприятием частым, и, благодаря маминым стараниям и бабушкиным пирогам, соседи смирились с тем, что в их доме живёт музыкант. Так и говорили: «Анют, ты уж оправдай наши мучения. Стань известным пианистом». Постепенно быт с соседями наладился: и играть я стала на порядок лучше, и они привыкли к моим душевным поискам и каждодневным тренировкам.

В музыкальной школе, впрочем, как и в обычной, друзей у меня не было: за странности, несговорчивость и бойкий нрав меня не любили. Я отвечала ребятам взаимностью: мне не нравилось желание одноклассников приструнить меня, сделать обычной, «нормальной». Любому, даже мальчишкам, которые дергали меня за косы, я могла дать отпор. Я дёргала обидчиков за нос, за ухо или стопкой нот хлопала хулиганов по макушке. Слава Богу, в музыкальной школе совместных занятий было мало, и я не успевала со всеми перессориться. В обычной же школе от тесного общения не спрячешься: я не ладила с девчонками и дралась с мальчишками. Вскоре получила статус изгоя, над которым можно и нужно поиздеваться. За частые драки получала нагоняи от мамы.

– Ты же девочка! – возмущалась она. – Разве так можно?

– Он первый начал! – грозно топая ногой, протестовала я.

– Не отвечай, отойди в сторону, дождись взрослого. К тому же, Софья Михайловна сказала, тебе руки беречь надо, относиться к ним аккуратней, – мама показала на запястье. – Какое там аккуратней, – провела по пальцам, – когда на руках синяки и кожа содрана. Что Софья Михайловна завтра скажет? Заканчивай с драками! Слышишь?

Я слышала, но… Я ученица двух школ, и «это так организовывает» – хвастала мама перед подругами, а я твердила эту фразу, когда хотела двинуть Кольке Ивину по голове за то, что он выбросил мой портфель в мальчишеский туалет. Пытаясь вытащить портфель из уборной, я пропустила последний урок, за что сразу получила выговор. Но это были цветочки… Мальчишки, по сговору с девчонками, запирали меня в классе, выкидывали мой портфель из окна, рвали ноты, сваливали вину за чьи-то проделки, прятали верхнюю одежду и обувь. Какое-то время я терпела, но потом гнев овладевал мной, и меня несло, как тайфун, как ураган, как цунами. Я ничего не видела и не слышала. Тонкие руки и пальцы пианистки превращались в упругие ивовые ветки, которые с пылом и азартом раздавали хлёсткие удары направо и налево. Не знаю, чем бы всё закончилось, скорее всего, меня бы выгнали из школы, если бы наша одуревшая от выходок и баталий классная руководительница не ушла на заслуженный отдых. Ей на смену пришёл молодой преподаватель – Иван Сергеевич Костин. Учителем он был строгим, но справедливым, а человеком умным, добрым и ответственным. Однажды, застав наш класс в момент петушиных боёв, он устроил разбор «полётов» тут же. В тот день Иван Сергеевич договорился с директором о походе в музей и пришёл сообщить нам эту радостную новость. Он машинально поймал мой портфель, который, подобно ракете, запустили в пространство коридора, и, ошарашенный, замер. Затем энергично тряхнул головой, и полетели наши петушиные перья. Досталось всем, без исключения. В тот раз наш класс в музей не пошёл. Дружной толпой мы отправились убирать школьную территорию. С того дня меня никто больше не мучил и не обижал – Иван Сергеевич не позволял. Он всех организовал и занял делом, а конфликты разрешал, не дожидаясь их обострения.