Марина Саввиных - ИМПРЕССИОНИСТЫ. Повесть о старшеклассниках

В десятом классе было много живописи. Сами рисовали, слушали рассказы Галины Борисовны Беккер об искусстве барокко и классицизма, об импрессионистах и Пикассо – у Галины Борисовны дома всегда можно посмотреть альбомы и книги о художниках.

Импрессионисты увлекали более всего. Да и жизнь нашего маленького кружка десятиклассников, в течение первых восьми школьных лет переживавшего искус Школы диалога культур и теперь как бы отпущенного на свободу (можно выбирать учителей, стиль преподавания, формы общения, можно вообще учиться самостоятельно) – стала отчасти напоминать жизнь импрессионистского ателье. Мы часто собирались, к нам стали приходить очень интересные взрослые. Мы писали и читали стихи, посвящали друг другу рисунки, обсуждали сочинения друг друга. Слушали музыку, говорили о трагическом Курте Кобейне, переводили с английского слова его песен.

Когда взрослые и их ученики так долго учатся вместе, их сообщество начинает превращаться в то, что я как-то назвал «учебно-литературным направлением». Образуются свои пристрастия, свой стиль обсуждения произведений, свой особенный язык. Не взрослый привносит это и не ребята. Это происходит само собой. Если немного приглядеться и пофантазировать, то вокруг Школы диалога культур, придуманной Библером, можно увидеть по крайней мере три «учебно-литературных направления». Вот будетляне-футуристы, ученики Вениамина Литовского, харьковского педагога. Они мечтают о победе Спартака и декабристов, в диалогах об исторических событиях пытаются изменить их ход, они всегда активны и остро социальны. Школа для них – центр микрорайона. А они – прогрессоры и преобразователи мира, «председатели земного шара». И тексты у них такие. А вот, в том же Харькове, школа «Очаг» и ученики Владимира Осетинского. Это – «структуралисты». Они читают Проппа и Лотмана, Якобсона и Аристотеля. Учатся науке читать и понимать текст. Осваивают разные техники анализа произведения.

РЕПЛИКА В. ОСЕТИНСКОГО: – Мы не «структуралисты» вовсе, а «пониматели». Мы учимся понимать Другого, а не собственные впечатления. Для нас книги – это Речь Другого (Софокла, Данте), его «образ мира», его определение «последних вопросов бытия». Мы учимся понимать мысль Другого и видеть (переживать, восхищаться) то, что превращает его словесное высказывание в произведение искусства. Впрочем, судя по очень интересным сочинениям, и Ваши, С.Ю., ребята вовсе не «импрессионисты», а «пониматели» (Харьков, ноябрь 1996, гимназия «Очаг»).

Мы, красноярские выпускники Школы диалога культур, мы – импрессионисты… Мы читаем книги, слушаем музыку, смотрим спектакли и фильмы. Литературоведческих работ пока не читаем. И – замечаемна полях, маргинально – свои впечатленияот увиденного, прочитанного, услышанного. Этими впечатлениями и изображением впечатлений – в эссе, стихах, рисунках – мы и живем. Может быть, это не столь академично, как в культурологических лицеях. Зато – живо и интересно. Жажда услышать впечатление другого, поделиться своим впечатлением сильна в нас…

…фильм назывался «Женщина дня». Режиссера никто не вспомнил. И я не знаю до сих пор, чье это. Сценарий прост, как… почти как пьесы Марины Цветаевой. Мужчина. Женщина. Борьба за власть. Внезапный гость. Его роль вдруг берет на себя коротенькая музыкальная фраза – и вбирает его жизнь. Вбирает, всасывает – как губка кровь из сочащейся раны. Этот случайный убит в конце. Сползает по кирпичной (?) стене… как на кладбище Пер ла Шез. Фабулы почти нет. И при этом – фантастическая работа режиссера и оператора. Ряд остановленных мгновений, живописно точных… едва ли не каждый кадр – выхваченный из движущегося потока жизни яркий и странный зрительный образ. Сравнила бы разве со «Сталкером» Тарковского – с его неподражаемым сюрреализмом, особенно в величественно-печальной второй серии. Но там – сюр, очень выразительный, мощный. А здесь – импрессионизм, без всякого сомнения.

Они сами «Женщину дня» каким-то образом открыли. Учуяли, схватили, принесли видеокассету. В клювике. Чтобы ты причастился. А потом – и я.

Ни с чем не сравнимое удовольствие смаковать детали, вдруг угадывать… вдруг понимать, что значит… вдруг чувствовать свои слезы и – сдерживать улыбку, неожиданно расслышав где-то там, в углу дивана, за спиной, такой осторожный и такой отчетливый шепоток:

– она плачет?!.

Начиная писать сочинение, я так и не смогла определиться в своем отношении к пьесе «Гроза». Прочитав пьесу в первый раз, я решила, что пьеса мне не понравилась, она не вызвала во мне никаких эмоций. Мне показалось, что пьеса слишком проста и примитивна. С одной стороны, я понимала, чем вызвано столь негативное, даже в некоторой степени равнодушное отношение к «Грозе», оно, конечно же, было вызвано Достоевским, а именно «Преступлением и наказанием» и «Братьями Карамазовыми». У Достоевского не было такого четкого разделения героев на плохих и хороших, как у Островского, и события в романах Достоевского были гораздо сильнее, сложнее и непонятнее, чем у Островского, в пьесе которого все происходящее достаточно просто, понятно и предсказуемо. (Только потом я осознала, что это совсем не так, что все гораздо сложнее, когда заставила себя, как ни странно, прочитать «Грозу» во второй раз). С другой стороны, я, конечно же, понимала, что пьеса – это не роман, и что мое впечатление и понимание «Грозы» могло быть поверхностным, но ничего с собой поделать не могла. Я не могла так быстро «переключиться» с Достоевского на Островского и поэтому, как было уже упомянуто выше, я заставила себя прочитать «Грозу» еще раз.

Хочу сказать, что на мое решение перечитать пьесу повлиял все тот же Достоевский своими словами: «… не в предмете дело, а в глазе: есть глаз – и предмет найдется, нет у вас глаза, слепы вы, – и ни в каком предмете ничего не отыщется», может, это было сказано в прямом смысле и к пьесам и вообще каким-либо произведениям не имеет ни малейшего отношения, хотя, я думаю, что все-таки имеет, но так или иначе, эти слова побудили меня перечитать пьесу «Гроза» и попробовать изменить свое отношение к ней. Я подумала: «Может, я действительно слепа? Может, я просто чего-то не вижу в этой пьесе». Тут же пришли на ум слова импрессиониста Клода Моне: «Я хотел родиться слепым, но потом внезапно прозреть, так, чтобы начать писать, не зная, что собой представляют предметы, которые я вижу».

Хотя импрессионизм заявил о себе чуть-чуть позже, чем была написана «Гроза»(1859), но все-таки я решила применить такой импрессионистический взгляд К. Моне на пьесу Островского «Гроза». Я решила «ослепить себя», забыть все: все свои старые предрассудки, принципы, взгляды. Я решила заново родиться, родиться слепой; я решила прозреть и своими «новыми глазами» посмотреть на пьесу Островского «гроза».