Ольга Дехнель - Дороги моря

Будь мы с Мораг хоть чуточку нормальными. Мы обе. Мы бы заплакали.

Но слез нет, в этом доме нет места слезам и нет места любви, в этом доме безумно холодно.

И я снова позволяю ей. Снова позволяю ей вскрыть меня как раковину. Сделать мне больно.

– Кто должен был научить меня другому? Разве не ты? Но ты и этого боялась.

Я тоже боюсь. Боюсь, что она скажет, что хотела бы, чтобы я оставалась мертвой. Что я не имела права на жизнь.

Она молчит. Впервые за долгое время я ей благодарна.

– Папа не знал, что делать, но не боялся. Не боялся любить меня. Альба не боялась, а ты..

Она хочет возразить, и осекается. Замолкает. Ее тишина пугает меня больше всего, что она успела сказать, что может сказать еще, она молчит как-то слишком долго, я считаю про себя секунды, то и дело сбиваясь на ее вдохи. Я благодарна ей и за тишину, я все еще не уверена, что смогу продолжить этот спор, ее слова обрывают меня на середине мысли.

– Скарлетт, мама умерла.

С каких пор, лживая, лживая, лживая, ты называешь ее матерью?? С КАКИХ ПОР.

Я рассматриваю информацию под лупой, пытаюсь уложить в голове, вытягиваю вдоль спинного мозга, но я не верю.

я не верю, я не верю, я не верю, я не верю, я не верю тебе, ПРЕКРАТИ.

Если бы Альбы больше здесь не было – я бы почувствовала. Если бы Альба ушла, неужели, она не заглянула бы попрощаться? Она ведь знала. Она все обо мне знала. Если бы Альба действительно была мертва – ее отсутствие, зияющую пустоту в моей картине мира – я бы почувствовала. Если бы суть души Альбы изменилась, я бы об этом знала. Мне ли, вечному медиатору между мирами, не знать о таких вещах.

Если бы Альба действительно была мертва..

– Я тебе не верю. Если бы это случилось, я бы знала.

В голове в очередной раз все расплывается, мне кажется, я этого почти боюсь, что перед собой она снова видит опасную сумасшедшую, бледную тень человека, кого угодно, но не собственного ребенка – во всяком случае явно не того человека, которым она бы предпочла меня видеть. Я ничего не знаю об этой девочке.

Она не пытается меня убеждать, показывает документы, я спрашиваю о Бруно, Мораг пожимает плечами, отвечает, что собаку с тех пор никто не видел.

Их всех будто затянуло в какой-то коридор, они будто ушли, не оставив и следа, не оставив мне ни малейшего намека на то, куда именно они ушли.

Я не чувствую ее в мире живых – и мне мучительно стыдно за то, что я замечаю это так поздно.

Я не чувствую ее и в мире мертвых, мое сознание расширяется до размеров вселенной, тянется к ней.

Упирается в воспоминание, в Дом на краю света, но Альбы там нет.

Результаты моего бездумного перекладывания и попытки вникнуть в документы не кажутся мне сколько-то утешительными.

Из плюсов: дополнительная круглая сумма на счете, Альба умела распоряжаться деньгами, Дом на краю света в единоличном пользовании, я чувствую ледяную удавку на шее и не представляю, как заставить себя войти в это место.

Из минусов: ощущение собственного духовного сиротства. Минус человек, который принимал меня, с которым мы любили друг друга.

Я все еще ей не верю. Вот только Мораг при всей специфичности ее чувства юмора не стала бы шутить со мной настолько злую шутку.

Альбы нет и мир будто осиротел. Я смотрю на Мораг и возможно осиротели мы обе. Я ощущаю это особенно четко, она тоже потеряла кого-то. Мать.

Слово «мать» для нас обеих удару кнута подобно и я говорю хоть что-то, просто чтобы заполнить тишину, – Ты ни на что не претендовала?

Она еле заметно кривится, будто я ее ударила, будто она не хочет об этом даже вспоминать, я изучаю ее заново, белая хлопковая рубашка прячет тело от взгляда, мне хочется смотреть на нее, в этом есть что-то нарцисстичное, если честно. Мораг ведет рукой в воздухе, – Мне ничего от нее не нужно.

Мне отчего-то не хочется отступать, столько лет, а я все еще жду, что она скажет что-то важное? Я сама себе смешна в эту минуту, я продолжаю, – Ты могла продать его, пока я была.. Не в себе.

Усмешка матери становится шире, лицо ее от этого не делается менее холодным, менее бесстрастным, если недавняя вспышка и была, она успела задушить ее на корню. Я пытаюсь сделать вид, что мне не жаль. Делать вид – это то, что записано у нас в генетическом коде, то, что мы с мамой умеем лучше всего.

– Я знаю, что ты любила этот дом.

Я хочу спросить «Как ты?», но не спрашиваю. Не решаюсь. Больше всего на свете я боялась свою мать. Возможно, она платила мне тем же.

Как ты? Не спрашиваю я. И не получаю в ответ «Это тебя не касается.»

Когда я ухожу, мы прощаемся сухо, еле слышно, избегая смотреть друг на друга. У меня в руках – ключи и документы, совершенно новая жизнь. Я не рискую предложить ей помощь – четыре голодные сущности у нее за спиной, она – не пожелает слушать. Я – не уверена, что справлюсь.

Она не просит меня вернуться домой, не просит заглядывать в гости.

Самое смешное в этой ситуации то, что ничего другого я от нее и не ждала. Самое смешное в этой ситуации то, что я ей за это почти благодарна, далеко не в первый раз за сегодняшний день.

Мысленно я снова тянусь к Альбе, ищу ее, ищу отчаянно, напряженно.

И не получаю никакого ответа.

От первой ночи в Доме на краю света я наивно продолжаю ждать какого-то озарения. Не решаюсь зайти в комнату Альбы, прохожу мимо, едва коснувшись двери. Прячусь в своей старой спальне, отмечаю, что она, кажется, проходила мимо моей комнаты также, как я прохожу мимо ее. Боясь потревожить, нарушить хрупкий внутренний баланс, стереть последнее напоминание о хозяйке, которой нет, и неизвестно, вернется ли. Старая спальная остается нетронутой, я думала, что выросла из нее, но оказывается, что выросло из нее только мое духовное сиротство. Перестало помещаться в эти стены.

Всю ночь я цепляюсь за одеяло, силясь найти рядом хоть кого-то, мерзну и в итоге проваливаюсь в глубокий сон без единого сновидения.

Я жду, что во сне ко мне придет Альба. Этого не происходит, я испытываю смесь из обжигающей тоски, детской почти обиды и тотального непонимания, что мне делать дальше. Я жду, что во сне меня найдут души, и когда этого не происходит, в очередной раз, не в первый и не в последний, я испытываю гордость. Все это – о здравых границах. Больше никто не может вторгнуться в мой разум до тех пор, пока я не пожелаю обратного.

Я вижу их за окном, они все еще там, наблюдают внимательно, как я варю утренний кофе, цепляются за живое с жадностью, но не вторгаются, не прикасаются. Воспоминание о том, как я путаю живое и мертвое, принимаю действительное (мертвецов) за желаемое (Илая) и как они пытаются согреться о мое измученное тело под тонким одеялом. Встряхиваюсь, на кухне пахнет кофе, на кухне пахнет морем.