Лев Альтмарк - Зеркало Ноя

Утром, когда мы пошли на пляж и проходили мимо старика, торгующего «наполеоном», родители, как всегда, купили мне порцию на хрустящем сером клочке пергамента. Я откусил кусочек и стал жевать. Но «наполеон» почему-то больше не таял во рту и даже слегка горчил.

Наверное, старик или его жена что-то перемудрили, когда готовили его. А может, я просто за эту ночь стал намного старше, потому что узнал что-то такое, чего словами пока выразить не мог, но буду это вспоминать до конца жизни. И обязательно об этом когда-нибудь напишу.

«Наполеон» же до сих пор люблю. Правда, никогда он больше мне не попадался такой вкусный и тающий во рту, как тогда, в Крыму…

– Кошмар! – возмущённо размахивал руками директор музыкальной школы Григорий Николаевич. – Снова эта психопатка Нонна письмо прислала! И что ей неймётся в своём Израиле? Ну, уехала, ну, отпустили её – чего, спрашивается, ещё надо?

Он вскочил со стула и стал нервно бегать по классу, задевая пюпитры.

Танька Миронова, первая скрипка квартета, незаметно ткнула смычком Арика и шепнула:

– Во дает! Полчаса теперь бухтеть будет, а урок-то идет…

Арик ничего не ответил, лишь опустил скрипку и стал прислушиваться к срывающемуся директорскому тенорку.

Во время репетиции струнного квартета, которым руководил директор, его неожиданно вызвали к телефону, и вскоре он вернулся взъерошенный и злой. Следом за ним в класс примчались парторг школы баянист Жемчужников и завуч Наталья Абрамовна.

– Что она, успокоиться не может? – истерически повторял Григорий Николаевич и тряс головой. – Шестьдесят пятый год уже, а она… Злилась бы на того, кто ей дорогу перешёл, а мы причём? Наш коллектив её, можно сказать, воспитал, выпестовал, а она – змея подколодная…

Не обращая внимания на четверых замёрших за пюпитрами учеников, он метался по классу, словно у него неожиданно разболелись зубы.

– Что вам сказали по телефону? – вкрадчиво поинтересовался Жемчужников, моментально превращаясь из разбитного гармониста в строгого коммуниста-парторга.

– Товарищ Трифанков из райкома партии крайне возмущен тем, что на адрес школы снова пришло письмо из Израиля от этой… Хорошо, что компетентные органы вовремя отреагировали и передали письмо в райком. Вопрос поставлен прямо: а не стоят ли за этим письмом западные спецслужбы? Всё надо предусмотреть. Попади письмо в коллектив, опять пошли бы разговоры, и вообще… – Григорий Николаевич горестно вздохнул. – Товарищ Трифанков такой разгон мне устроил, что хоть с балкона… вешайся. Крайний я, что ли?! Нужны мне эти неприятности, как телеге… пятая нога! В общем, пора принимать меры, чтобы впредь подобных безобразий не повторялось.

– Какие меры? – насторожился парторг, и его глаза сверкнули плотоядным огоньком.

– Нам поручено подготовить ответное открытое письмо, которое опубликует областная газета. Пусть общественность узнает о нашем негативном отношении к подобным провокациям, чтобы неповадно было…

Танька Миронова подмигнула ребятам:

– Нормалёк! Пятнадцать минут осталось.

Арик Таньку не слушал. Какая-то непонятная тоска поднималась в нём, стискивала грудь и застревала в горле твёрдым солёным комком. Всё происходящее его, естественно, не касалось. И в то же время касалось, потому что уехавшая чуть больше года назад в Израиль бывшая преподавательница музыкальной школы приходилась ему родной тёткой.

Нельзя сказать, чтобы Арик питал к ней большую любовь. Взбалмошная и грубоватая, она не часто вспоминала о своей не такой уж и дальней родне, и это Арика устраивало. Чем меньше она его замечала, тем меньше его дразнили, а учился он хорошо и без её помощи. В Израиль Нонна подалась одной из первых в нашем городе, едва появилась возможность. Перед отъездом у неё была куча неприятностей и даже скандалов. Ее мужа, дядю Борю, который отказался с ней ехать, вынудили затеять бракоразводный процесс, после чего всё равно исключили из партии и выселили из двухкомнатной квартиры. Помотавшись полгода по коммуналкам и общежитиям, он, в конце концов, уехал тоже, но что с ним, пока неизвестно.

Кто-то прослышал, что на таможне Нонну основательно прошерстили, изъяли почти все книги и ноты из багажа, в результате чего она уехала с одним легким чемоданчиком. Но еще до этого по указанию райкома партии в школе было проведено собрание, на котором Нонну «гневно заклеймили», обвинили во всех смертных грехах и вдобавок публично заявили, что «как педагог она ноль» и всю жизнь «клепала бездарностей под стать себе».

Со временем, может, всё и улеглось бы, но тут пришло первое письмо. И не кому-нибудь из оставшихся друзей или родных, а прямиком в музыкальную школу. В письме Нонна хвасталась первыми успехами на новой родине, но не забыла пройтись и по тем, кто отравлял ей существование в последние месяцы перед отъездом. Григорий Николаевич недальновидно позволил прочесть письмо в коллективе, отсюда и начались все беды.

Выходило, что с отъездом Нонна не успокоилась и не забыла обид. Каким-то образом она проведала, что Григорию Николаевичу зарубили присвоение звания заслуженного работника культуры, а Переходящее Красное знамя, которым испокон веков награждалась школа, секретарь райкома Трифанков забрал самолично, не удосужившись создать для этого даже какой-нибудь формальной комиссии…

Урок подходил к концу, а Григорий Николаевич словно забыл о нем.

– Ох, эти евреи! – пыхтел он и брызгал слюной. – Сплошные неприятности от них. Чего им, спрашивается, здесь не хватает? Преследуют их, что ли? По погромчикам соскучились?

– Григорий Николаевич! – дрожащим голосом проговорила моментально покрасневшая Наталья Абрамовна. – Детей постыдитесь! При мне можете говорить всё что угодно, но при них… – Она виновато взглянула на Арика и на толстого виолончелиста Женьку Вилькинского.

– Да что они – не понимают?! – вспылил директор и в упор посмотрел на ребят. – Вот скажите, вы понимаете, о чём разговор?

– Понимаем, – в один голос ответили Арик и Женька, хотя не очень понимали, чем провинились евреи перед директором.

– Вот я, к примеру, украинец, – с пафосом продолжал Григорий Николаевич, – всю жизнь живу в России, и никуда меня отсюда не тянет. Бывает, конечно, какие-нибудь бездари хохлом обзовут – я же от этого не бросаю всё, и не драпаю в Киев! А евреев, видите ли, только попробуй жидами обозвать – смертельная обида…

– Григорий Николаевич! – почти задохнулась Наталья Абрамовна и, опрокидывая стулья и пюпитры, выбежала из класса.

Насупившийся Жемчужников проводил её тяжелым взглядом, потом рассудительно изрёк:

– Эмоциональная дамочка! Ишь, как нос воротит. Того и гляди, сама навострит коньки на историческую родину…