Лев Альтмарк - Зеркало Ноя

Женщины вывели завуча из кабинета, а через минуту вернулись и сели на свои места.

– Оно и понятно, – философски изрёк Ефименко. – Правда-матка глаза колет. Будь я на её месте…

– Замолчите! – выкрикнула Тамара Васильевна. – Оставайтесь на своём месте и помалкивайте. И так наговорили больше, чем следует!

Григорий Николаевич подёргал себя за растянутый галстучный узел и уставился на часы:

– Перестаньте собачиться, ради Б-га! Лучше займёмся ответом, пока совсем не перегрызлись…

– Пиши, – похлопал Арика по плечу Жемчужников.

Арик послушно придвинул к себе чистый лист, попробовал ногтем перо и вздохнул.

– Пиши, – повторил Жемчужников и принялся на ходу сочинять: – «Открытое письмо». Написал? Теперь с новой строки. «По поручению парткома, профкома, администрации и коллектива школы…»

Арик механически записывал и не понимал ни слова. Перед глазами всё ещё стояла плачущая Наталья Абрамовна. Ему было жалко её, а всех этих людей, обидевших её, он просто ненавидел. Хотя нет, Тамара Васильевна наверняка не виновата. И Ольга Викторовна тоже.

«…Провокационный характер вашего письма глубоко возмутил наш коллектив и заставил выступить с гневной отповедью агенту мирового сионизма…»

Коллективного сочинения явно не получалось, потому что все молчали, и Жемчужников в одиночку складывал непослушные фразы, в которые никак не вмещались распирающие его злость и негодование.

Перо послушно поскрипывало по бумаге, и Арик нисколько не следил за тем, что пишет, лишь раздумывал о тётке Нонне, которую сейчас называли всякими плохими словами. Может, оно и так, но это всё-таки его тётка, и хаять её со всеми вместе казалось ему предательством.

– Чего остановился? – Жемчужников заглянул через плечо. – Устал?

– Пёрышко засорилось, – соврал Арик и с преувеличенным старанием стал тереть перо о клочок бумаги.

Минуты три парторг выжидал, потом присел рядом и жёстко притянул Арика к себе:

– Ну-ка, ну-ка… Вот оно что! Значит, ты не согласен с тем, что пишешь? Да или нет?

– Пиши, – глухо сказала Тамара Васильевна, отворачиваясь. – Так надо, сынок…

«…Я, ваш племянник, ученик пятого класса, член Всесоюзной пионерской организации имени Ленина…»

– Может, написать просто – «пионер»? – как за соломинку, ухватился Арик за последние слова.

– Пиши, как велят! – взвизгнул Жемчужников. – «… возмущённый вашим…» Учти, слово «вашим» не с большой буквы, а с маленькой! «…возмущённый вашим провокационным письмом, публично заявляю, что отрекаюсь от вас…»

Легкое поскрипывание пера оборвалось.

– Что такое «отрекаюсь»? – Арик в упор разглядывал парторга.

– Неужели не понимаешь? А я думал, что ты разумный мальчик и не хочешь неприятностей себе и родителям…

Но Арик его уже не слышал и заплакал в полный голос. Он не видел ничего перед собой, кроме этого страшного слова «отрекаюсь», которое отсекало всё, что было раньше, а будущее – сулило ли оно теперь что-то хорошее?

– Сынок, – донёсся до него голос Тамары Васильевны, – ну что же ты так?

Опрокидывая стулья, Арик бросился к двери, и по пустому школьному коридору звонко зацокали подковки его стареньких, чиненых-перечиненных ботинок.

Уже на улице, глотнув холодного воздуха, он огляделся по сторонам и вспомнил, что забыл в директорском кабинете футляр со скрипкой. Ну и не надо, подумал он, пускай себе забирают! Всё равно он больше сюда не придёт, как бы его ни уговаривали.

На знакомой скамейке возле школы сидела завуч Наталья Абрамовна. Сидела она странно и неестественно, не сводя взгляда с изломанных кустов жасмина у чугунной школьной ограды.

– Наталья Абрамова, – тихонько позвал её Арик и присел рядом. Красными, но уже сухими и спокойными глазами завуч посмотрела на него и вдруг погладила по щеке подрагивающими, чуть влажными пальцами. Прикосновение было коротким и легким, но оно словно обожгло щёку. К горлу снова подкатил комок, и захотелось заплакать, но Арик сдержался, лишь придвинулся к Наталье Абрамовне поближе и уткнулся лбом в её шершавый рукав.

– Не обижайся на них, – глухо проговорила завуч, – они и сами не ведают, что творят… Просто жизнь у нас так устроена…

– Я понимаю, – пробормотал Арик, глубже зарываясь лицом в её рукав. – Понимаю…

Старик Никодимыч помирал уже последние лет десять. Каждый день после полудня он выползал из подъезда и садился на лавку посреди двора. Лавок вокруг было много, но он выбирал именно эту, потому что отсюда было удобно обозревать всё, что творилось вокруг.

Двор, вернее, дворик был окружён со всех сторон старыми панельными пятиэтажками с облупленными стенами. Публика в этих домах обитала большей частью небогатая. Те, кто могли держать нос по ветру, давно перебрались в более престижные районы, а тут жили люди попроще, которые, как и в прежние времена, тяжело работали и неумело отдыхали, скоропостижно женились и неожиданно умирали, шумно веселились и отчаянно ссорились. И тем не менее уже прикипели друг к другу, и покидать свой обжитый уголок не собирались. Жизнь каждого обитателя двора проходила на виду у всех, а что-то скрыть или сделать тайно здесь было, наверное, просто невозможно.

Никодимыч, как старожил двора, знал всё про всех, как, впрочем, и его жизнь была для всех как на ладони. Свою старуху он схоронил лет двадцать назад, а взрослый сын жил с семьёй в далёком Сургуте и с отцом почти не общался. Оставшись в одиночестве в своей малогабаритной двушке, Никодимыч первое время не находил себе места, а потом постепенно успокоился. Всё равно ничего не изменишь, так что же теперь убиваться? И, чтобы не сойти с ума в четырёх стенах, Никодимыч большую часть дня проводил во дворе. Даже телевизор почти не смотрел. Разве что утренние новости и передачи про здоровье, которые потом, устроившись на своей лавке, обсуждал с другими дворовыми завсегдатаями. Но собеседников у него со временем становилось всё меньше, потому что старушки занимались внучатами, а тех, кто помоложе, волновали совсем другие вещи – работа, деньги, семья. Даже мужики, изредка собиравшиеся за столиком поиграть в домино и опрокинуть по стакану портвешка, не звали его в свою компанию. Больно уж скучным и занудным стариканом он им казался.

И вот Никодимыч, как и обещал всем уже не первый год, умер. Выяснили это только на третий день, когда кто-то случайно заметил, что его не видно на привычном месте. Вызвали милицию, вскрыли дверь и обнаружили его сухонькое, почти не тронутое тлением тельце на кровати со старыми, давно нестиранными простынями.

Тут же вызвали сына из Сургута, который сумел прилететь только на второй день. К его приезду Никодимыча привезли из морга, и соседи всем двором купили вскладчину гроб, обрядили покойника в найденный в шкафу праздничный костюм и стали дожидаться похорон.