Владимир Ситников - Взятие Крутоторска

– Ты – одарённая девочка, не бросай рисование. Может, из тебя настоящая Серебрякова получится. Для начала можно и копировать. Это придаст уверенность.

Кто такая Серебрякова, Тайка не знала, но, наверное, очень хорошая, раз хвалит её сам Аркадий Елизарович. А тот раздобрился и подарил Тайке пять листов бумаги ватман, а ещё альбом и акварельные краски.

– Рисуй как можно чаще. И учись распознавать цвета. К примеру, зелёный цвет – цвет весны и обновления. Белый – покой. Красный – горячий, – наказывал он.

Кукла с долгими волосами так и осталась мечтой. Зато страсть к рисованию пробудилась.

Ещё что запомнилось из ухтинского житья? Когда пустили тепло, стала Лёля для закаливания спать голышом, а свои красные плавки набрасывала на торшер и говорила:

– Чтоб деньги водились.

Все в общаге хохотали над этой Лёлиной шуткой. А когда дома в Несваричах Тайка также накинула свои трусишки на абажур и сказала: «Чтоб деньги водились», отец шлёпнул её по жопёнке и серьёзно сказал:

– Не трусами, а руками деньги-то зарабатывают.

А мать упречно попросила:

– Ты уж, Тай, не делай больше эдак-то. Нехорошо.

А почему нехорошо?

– Так ведь только от красных трусов деньги-то заводятся, – пыталась объяснить Тайка, но её не поняли, и она примолкла.

Тайка долго жила ухтинскими впечатлениями. Когда в школу в первый класс пришла, учительница Серафима Фёдоровна как-то сказала: пусть каждый ученик нарисует то, что ему больше всего нравится или что запомнилось из летних или зимних впечатлений, а уж если ничего в голову не придёт, то вот ваза, нарисуйте её, и поставила на свой стол вазочку с орнаментом по верху, кругленькую, вроде кринки.

Тайка бы, конечно, могла вазу-кринку нарисовать, но почему-то захотелось изобразить ухтинскую демонстрацию. Там можно раскрасить всё цветными карандашами. На рисунке у неё появились дядьки и тётки с малиновыми и красными флагами и портретами, а ребятня у них на плечах с маленькими флажками. Все веселятся, а один парень на гармони играет и песню поёт во весь рот. Очень весёлый парень, будто свой, из Несваричей.

Когда ребята и девчонки увидели Тайкин рисунок, закричали:

– Художница! Художница!

Обзывались что ли? Она даже обиделась, но Серафима Фёдоровна похвалила её:

– Молодец! Стенгазету будешь оформлять.

И все школьные годы она оформляла газеты.

И дома она иногда доставала из папки с тесёмками бумагу, которую подарил ей Аркадий Елизарович, разглаживала бережно, а что нарисовать, так и не могла придумать. То ли деревню Несваричи, то ли дедушку с бабушкой. Укладывала обратно ценную бумагу и рисовала в альбоме коняшек, собачек, детвору на салазках. Видно, ещё не приспела пора что-то серьёзное нарисовать. Или вообще зря она себе в голову вбила, что может рисовать.

А жизнь-то была, оказывается, удивительной, вернее люди, которые окружали Тайку, были необыкновенные. Бабушка маленькая круглая, будто корчажка, а лицо улыбчивое детское, с голубыми глазами. Дед высоченный, с побитым оспой лицом, на котором выделялись лохматые брови и усы. Оба они никогда не ругались меж собой, а только подтрунивали друг над другом. Они пословицами сопровождали каждую работу.

– Лук от семи недуг, потому и лучший друг, – говорил дед Степан, развешивая заплетённые в огромную косу увесистые круглые луковицы.

– Кто его давнёт, тут же заревёт, – продолжала бабушка поговорку про лук.

А когда солили и квасили капусту, то ей воздавали похвалы:

– Угодница-капустка – хорошая закуска, дёшево и на столе не пусто.

Дедушка осенью аккуратно раскладывал огородные семена по пакетикам. Огурцы, помидоры, морковь и даже репу с редькой, и писал, в каком году их положил туда. Соседи не только из Несваричей, но даже из Казацкого Мыса и Субботихи брали их у него, потому что у деда вырастали самые ранние огурцы и самые крупные и самые мелкие, будто ягоды, помидоры. Недаром звали его «Наш Мичурин».

– Семя может заподряд хоть три года смирно и тихо лежать да ждать своего часа. Но оно всегда в боевой готовности. Попадёт в землю и вспыхнет в нём жизнь. Дождалось тепла, влаги и воздуха и пойдёт в рост, – объяснял дед, даря пакетик с семенами.

Когда начали изучать немецкий язык, зашла Тайка к бабушке с дедушкой, чтобы погордиться, что «Анна унд Марта баден» – это означает «Анна и Марта купаются». А ещё пословицу выучила: «Морген, морген, нур нихт хайте, заген алле фауль лейте» – завтра, завтра, только не сегодня – так ленивцы говорят. Дедушка Степан послушал её, похвалил, а потом сам заговорил по-немецки:

– Маус, маус, комм хераус – мыши, мыши, пошли вон, – сказал он. Оказывается, в ту давнюю, первую мировую войну дедушка попал в немецкий плен и жил четыре года в фольварке работником, а потом хозяйка-немка женила его на себе. Видно, такой мастеровитый и в Германии ценился высоко. Говорить по-немецки много ему приходилось, и теперь он помнил этот язык.

Жил-жил в Германии дед, а потом затосковал по своим крутогорским местам и, оставив немку, как снег на голову, свалился в Несваричи. И произвёл он своим возвращением большой переполох. Четыре года не было о нём ни слуху ни духу и вдруг явился.

За это время и в Несваричах много разного случилось. У младшего Степанова брата Ивана умерли жена и дети. Всех «испанка» – грипп такой вредный- выкосила. И вот Иван уговорил жену Степана Анюту, чтоб она со своими детьми перешла жить к нему, раз Степан пропал неизвестно где и как.

Только начали совместно жить, явился по-немецки одетый Степан в германской фуражке, ботинках и рыжих кожаных крагах на ногах, которые называли в Несваричах «поголёшки» и, конечно, в невиданном клетчатом пиджаке с накладными карманами. Задал задачу Степан брату Ивану и Анюте. В конце концов сговорились по-мирному, что вернётся Анюта к Степану, потому как венчаны они. А, может, сама Анюта так настояла. И уехал Иван с новой женой в Сибирь, куда-то под Иркутск, легче переживать на чужбине случившееся. А у Анюты со Степаном родились ещё две дочки – Валя и Лёля. Заскрёбыши.

Тогда, по словам деда, послабление в крестьянской жизни вышло. Поехали люди на отруба, чтоб освоить земли побольше. И у них это было. А он новый дом заверетенил, двухэтажный, высокий, на немецкий манер. А в тридцатом натерпелся с этим домом, потому что его хотели раскулачить. Но умел дед убеждать однодеревенцев. Сошлись на том, что добровольно отдаст всех трёх коров в колхоз «Красный пахарь». Поутихли крикуны, которые хотели раскулачить деда. Умел дед убедительно доказывать, что в Несваричах он больше пользы принесёт, чем где-нибудь в Сибири.

И теперь, забираясь в клеть, видела Тайка у деда два сияющих будто золото самовара, какие-то лампы с молочного цвета абажурами. Почему всё это стояло прикрытое портяниной в клети, а не в горнице, Тайка не знала.